Евгения Филипповна разговорилась с ярко-рыжей старухой, ее помоложе, прижимавшей большую плетеную корзину.
– Говорят, груздей нынче тьма, – сообщила рыжая. – Соленый груздок, да картошечка, да маслице… Согласитесь, чудо? Да вот, слыхала, неполезно их есть при диабете.
– Ерундистика! – с некоторым превосходством ответила бабушка. – Это я вам как профессор докладываю. А мне сейчас не до грибов. Как думаете, сколько мне лет? Все равно не угадаете. До сих пор преподаю. Ушла бы давно – жалко ребят. Мы раньше биологию учили днем и ночью, я, помню, молодая была, так мне строение палочника во сне привиделось…
– Значит, вы не отдыхать едете? – спросила рыжая угодливо.
– Нет, что вы. Ничего не накопила, даже дачи нет. Я по работе еду, в лагерь к первокурсникам, посмотрю, какой они красоты наловили. Вот внучку везу, приобщаю.
– Эротика! Криминал! Сканворды! Эротика! – заголосила от дверей молодая смуглянка с пачкой газет и пошла по вагону, покручивая боевыми бедрами.
Варя оторвалась от окна.
– Для тебя! – Бабушка коснулась ее колена и доверчиво наклонилась к собеседнице: – Травят молодежь всякой жутью… Мне вот такое и в руки брать противно…
– И не говорите…
– Для тебя! – после паузы нашлась Варя.
– Что? – вскинула бабушка вопросительные глаза.
– Это ты их все время читаешь!
– Я? Ты о чем, милая?
– У тебя этих газет до потолка! – громко и внятно сказала Варя.
– Зачем ты врешь? – Щеки бабушки, и без того красные, сделались рубиновыми, зато морщины на несколько мгновений разгладились.
Рыжая старуха кашлянула и спрятала глаза в свою корзину.
Варя и сама не знала, зачем наврала: вероятно, от горечи.
Вышли на станции Бирюли и спустились в лес. Вокруг кисло пахло елью, мокнувшей много дней и до сих пор осторожно просыхавшей, и Варя, потянув ноздрями, шумно зевнула, как будто это был запах скуки. Бабушка достала крупный, обтянутый толстым пластиком мобильник:
– Помогай, мое мученье, набери-ка Люду.
Варя нашла номер и, вызвав, отдала трубу бабушке.
Через несколько минут к ним из леса, подпрыгивая, выбежала длинная девица с торчащими передними зубами, которые заставляли ее все время раздвигать рот в улыбке:
– Евгения Филипповна, дорогая, подвижница вы наша! А это кто? Та самая Варя? Евгения Филипповна, смена растет! Идемте. Подать вам руку?
– Справляюсь… Как улов? – барственно спросила старуха, переваливаясь по тропинке.
– Бездельники! Никого, кроме муравьев, не ловят. Хоть бы бабочку поймал кто. Как они меня доконали, вы бы знали! Ржут, орут, бедных насекомых давят. Детский сад на выезде. Усыплять не умеют. Даже толком приколоть не могут. Есть, правда, одна находка. И то случайно. Народу, слава богу, мало. Все парни. Я группу разделила, девчонок мы подальше отправили, в «Кузнецкий Алатау», они посмышленее, там, в заповеднике, может, чего путное соберут. Если бы девчонки здесь были, представляю, какой бедлам бы начался. Слежу, чтоб не пили. Я им сразу внушение сделала, – говорила девушка, безостановочно улыбаясь, – если найду выпивку – незачет, и езжай отсюда.
– Так и надо, – одобрила бабушка.
Из-за елей донеслись отчаянные крики.
– Что это? – Бабушка остановилась.
– Регби, – сказала девушка-улыбка.
– Игра такая, – буркнула Варя.
Раздвинув малинник, вышли на поляну, по которой, странно раскидывая руки и лихо подбрасывая ноги, носились парни. Белый продолговатый мяч летал между ними, как будто по своей воле. Мяч доставался одному из них – и все бросались на него, сталкивались взмыленными головами, толкались, падали и дико орали. Затем мяч выскальзывал и снова летел, куда хотел, пока его не ловил в прыжке еще кто-то. Какой-то длинный очкарик, хромая, бегал из конца в конец за всеми, всякий раз поспевая последним.
В отдалении зеленели четыре палатки и темнел дощатый одноэтажный дом, больше похожий на сарай.
Бабушка вглядывалась в игру с опасливостью хрупкого существа. Варя любовалась, ничего в игре не понимая. От каждого вопля сердце ее взлетало. Похоже, аспирантка Люда тоже была неравнодушна. Варя покосилась на нее – улыбавшуюся скользким плотоядным оскалом, – и подумала: «Ясно, почему ты отослала всех девчонок».
Один из ребят отбежал на край поляны и сел на корточки. Завязал шнурок, встал, вытер лоб рукавом и засек наблюдательниц. Лицо его исказила хищная гримаса любезности. Он бодро помахал аспирантке кулаком, затем отвесил профессорше смиренный поклон, приложив пятерню к груди, и задержался взглядом на Варе, что-то сочиняя. Он посмотрел ей прямо в глаза с расстояния в пятьдесят шагов, сложил пальцы пирамидой и плавно нарисовал в воздухе нечто вытянутое и большое.