Это прямо противоположные вещи. Религия — это то, что можно изучить. Вера — то, что можно почувствовать. Я, например, очень люблю религию и очень индифферентно отношусь к вере, потому что, когда мне говорят, что вера — это заслуга, я этого не понимаю. Вера вызывает у меня подозрения, как и сильно верующие люди, особенно неофиты.
А я не знаю. Тертуллиан сказал: «Я верю, ибо это абсурдно». И что, собственно говоря, я должен тут делать? Если человек говорит: «Я верю в Санта-Клауса», что я могу ему сказать или возразить? Это не значит, что я не уважаю верующих людей. Вера как способность верить в то, во что они хотят верить, придает им силы, мужества. Но верить можно во что угодно.
Я на этот вопрос отвечаю как настоящий американский еврей: я агностик. Что такое агностик? Агностик — это небитый атеист.
Дружба — это система поддержки. Для меня дружба — это субботник. Нет способа дружить лучше, чем вместе работать. У меня в жизни были счастливые минуты, месяцы, дни, когда работать было так же весело, как нести бревно. Вот Ленину было хорошо, когда он нес бревно по Красной площади. Видели, как он улыбался? Вот и мне так было хорошо, когда мы, например, издавали «Новый американец». Вот сидит 16 человек на одной зарплате, издают газету, и всем настолько хорошо и весело, что возникает резонанс. Дружба — это то, что порождает этот самый резонанс. И от этого резонанса мосты рушатся. Дружба — это то, что объединяет, это то, что создает коллектив. Интересно, что когда ты работаешь в таком резонансе, то каждый торопится внести свой вклад. Он не оценивает свой вклад, он не оценивает чужой, потому что главное — сдвинуть бревно с места. Это одно из самых волшебных чувств, которое я в своей жизни испытывал. И до сих пор я люблю работать с друзьями. Или, наоборот, моими друзьями становятся те, с кем я работаю.
Довлатов был душой газеты и редактором. Это разные вещи. Душой он был потому, что все хотели просто быть возле него, как возле реликвии. А редактором он был потому, что его совершенно не интересовало то, что мы пишем, его интересовало как. И он совершил революцию в русском языке, создав третий штиль, как Ломоносов. До этого было два штиля в русском языке: один — это газетный официоз, второй — мат. Он придумал язык дружеского общения — без мата и без официоза. Именно так мы писали «Новый американец». И оттуда этот язык уже перешел в Россию, мы были первые, кто создал газету на нормальном человеческом языке. Довлатова интересовал только способ создания этого языка, а не что на нем написано. И каждый раз каждую неделю на планерке он наставлял нас, как создать такой язык, и он был создан. Именно поэтому нас так любили читатели.
Меня очень раздражает всякая претенциозность. Я не уверен, что семилетний мальчик знает, что такое претенциозность, как и примерно 90 % русских писателей. А это значит, что человек говорит больше, чем он знает, и чувствует себя важнее, чем он есть. Еще меня раздражает фамильярность. Я люблю вежливость. Я считаю, что лицемерие создала цивилизация, и поэтому я стараюсь отойти подальше от людей, которые пренебрегают правилами вежливости, например забывают здороваться.
Уважение нужно всем. Это один из самых больших дефицитов в России.
Уважение для меня означает то, что во мне уважают все, что я сделал в своей жизни, и я люблю, когда об этом помнят. Я знаю, что такое жить без уважения, потому что Россия — это страна, где любят унижать и унижаться. И это меня бесит до такой степени, что я стараюсь сюда пореже ездить. Это особая черта русского гения. У Достоевского есть масса образцов унижений. И есть замечательная талантливая писательница Людмила Петрушевская, все творчество которой построено на унижениях, именно поэтому я не могу ее читать. Уважение начинается с того, что не нужно нагромождать ужасы. Жизнь и так ужасна. Когда мы понимаем это, мы начинаем уважать себя и жизнь.
Есть, конечно. Я же не Иисус Христос. Я, например, совершенно не представляю, как можно простить преступления подонков из КГБ, ЧК и т. д. Как раз сегодня вспоминал о том, что Вилли Брандт, глава немецкого народа, встал на колени перед памятником жертвам восстания в Варшавском гетто. Вилли Брандт никого не убивал, но он немец и он просил прощения перед жертвами нацизма. Когда Путин попросит прощения перед лицом польского народа, перед русским народом за то, что сделало его ведомство? Я никогда в жизни людей этой профессии не прощу. Нет, никоим образом.