Когда Сергей Львович подошёл к дому, колокольный звон уже умолк. Сквозь птичий щебет послышался весёлый смех полуторагодовалой Оленьки и звонкий лай моськи Жужу. Собачка, подаренная жене, когда та была ещё невестой, теперь привязалась к дочке и позволяла ей делать с собой что угодно. Увидев отца, Оленька побежала к нему с радостным криком: «Папа́! Папа́!» Умилившись её нарочито французскому выговору с ударением на последний слог, он подхватил малышку и расцеловал, потом, заметив озабоченное лицо её няни Арины, спросил:
– Ну что там? Как Надя?
– Началось, барин! Доктор сказали, к закату разрешится.
Взволнованный отец передал дочку няне и пошёл в дом, забыв про трость, которую уже пробовала на зуб Жужутка.
– А барыня не велели Вас к ней пускать, – услышал он вслед и вспомнил, что и при рождении дочки жена не хотела, чтоб он видел, как страдание искажает её красивое лицо.
Вздохнув, Сергей Львович пошёл к себе переодеться. Потом он без особого аппетита отобедал и в кабинете начал было читать книгу Вольтера, но мысли о жене не дали ему сосредоточиться. Понимая, что помочь ей ничем не может, что подле неё теперь и Марья Алексеевна, и доктор, и слуги, он протомился так около часа, затем снова оделся, вышел из дома и, взяв извозчика, направился в Огородники сообщить новость матушке. У неё до времени хранилось золотое колечко, заранее купленное им для жены. По натуре он был скуповат, но ради такого случая денег, конечно, не пожалел.
Ольга Васильевна новостью была и обрадована, и озабочена. Она сразу велела закладывать дрожки и сама поехала к невестке. Сергей Львович остался, чтобы скоротать время с младшей незамужней сестрой Лизой. Она сыграла на клавикордах недавно разученную пьесу и завела с братом оживлённый разговор о малозначительных светских новостях. Впрочем, Лизино увлечение молодым переводчиком коллегии иностранных дел Матвеем Сонцовым явно заслуживало внимания.
Прогулявшись с сестрой в небольшом садике и почаёвничав, Сергей Львович простился и хотел уже ехать домой, но, услышав звон к вечерне, донёсшийся с колокольни приходской Харитоньевской церкви, передумал. С детских лет он ходил с матерью, братьями и сёстрами по воскресеньям и праздникам на службу в Троицкий храм на Божедомке, но стоять и литургию, и вечерню в один день было не в его обычае. А теперь ноги сами понесли его к Харитонию Исповеднику помолиться о благополучном разрешении жены.
За молитвой служба протекла незаметно, и когда Сергей Львович вышел на улицу, солнце клонилось к закату. Он кликнул извозчика и поспешил домой.
– Что Надя? – спросил он с порога у матери, вышедшей в переднюю из комнаты жены.
– Уже скоро, – ответила Ольга Васильевна и, дав распоряжения прислуге, вернулась к невестке.
Этот последний час показался ему самым томительным, а светлый летний вечер бесконечно долгим. Солнце бросало последние лучи через окно гостиной на старинные ганнибаловские клавикорды, привезённые Марьей Алексеевной из Петербурга. На них для мужа и гостей иногда музицировала Надежда Осиповна. Из детской доносилась протяжная колыбельная: няня Арина укачивала похныкивающую Оленьку. Сергей Львович прислушался:
Похожую, но не точно такую песенку пела и ему в детстве крепостная няня. Он подумал, что именно под эту колыбельную засыпала его Надя, когда была маленькой, ведь Арина происходила из села Кобрина, петербургского имения Марьи Алексеевны, где росла жена.
Напевный голос любящей няни скоро успокоил малышку. «Уснула наша Занавесная Барыня», – умилился отец, вспомнив прозвище, данное Ариной Оленьке, когда та была ещё грудной. Матери тогда показалось, что дочурка начала косить глазками, поэтому во время кормления грудью ей их прикрывали платочком, чтобы зря не напрягалась, таращась на няню с близкого расстояния. Скоро девочка косить перестала, но иногда её ещё называли младенческим прозвищем…
Тут послышался громкий вскрик роженицы и вслед за ним тоненький, похожий на мяуканье, плач младенца. Сергей Львович встрепенулся. «Слава Богу, кажется, разрешилась!» – пронеслось у него в голове. От жены вышла Марья Алексеевна и сообщила радостную весть: