И вдруг… что случилось? Она летит куда-то вниз, она падает…
Холодная вода обжигает ее ноги, грудь, спину… Канал… она забыла, что идет по самому его краю… Она упала в канал, сейчас она утонет, умрет…
Далеко-далеко, на другом конце луга, она видит отца у дверей стойла. Он не смотрит в ее сторону… Позвать? Нет, ни за что! Он рассердится… Сейчас она умрет… Уже трудно дышать, уже она… Но что такое? Катрин почему-то не тонет, что-то удерживает ее на поверхности. Это ее брезентовый плащ, плащ пастушки, — он распахнулся, развернулся, словно гигантский лист кувшинки, и поддерживает ее… Катрин барахтается, шлепает руками по воде, но течение относит ее все дальше и дальше… Наконец, взмахнув руками, она подгребает под себя воду, медленно подплывает к берегу, хватается за пучок тростника, подтягивается… но стебли трещат, обрываются, и течение снова увлекает ее на середину. А плащ уже намок, отяжелел… Катрин яростно колотит по воде руками, ну совсем как Фелавени, когда мальчишки бросают его в воду… Вот другой пучок тростника, словно бы попрочнее… Катрин уже у самого берега; она выгибается, напрягает все силы, ложится грудью на край канала, вползает на берег… И вот она уже лежит на траве — дрожащая, промокшая до нитки, но живая и невредимая…
Отдышавшись, Катрин вскакивает на ноги и бросается прочь от канала.
Миновав каштановую рощу, она бесшумно проскальзывает мимо отца: только бы он не заметил ее! Перебежав дорогу, она поднимается на крыльцо, открывает дверь…
В первую минуту мать не знала, что и подумать. Девочка стояла перед ней, низко опустив голову, вода бежала с нее ручьями, заливая пол. Вдруг мать побледнела, бросилась к дочке, схватила ее на руки и крепко прижала к груди, целуя и плача.
— Маленькая моя! — бессвязно лепетала она. — Моя маленькая Кати!
Сокровище мое! Бедная моя детка…
— Боже мой! Боже мой! — повторяла Мариэтта.
Вдвоем они быстро раздели девочку, растерли суровым полотенцем. И вот Катрин уже лежит в постели с грелкой, и Мариэтта дает ей выпить горячего липового отвару. А мать снова шепчет ей на ухо ласковые слова и целует, целует без конца…
И отец здесь. Он и не думает сердиться. Большой и неловкий, он стоит в ногах кровати и молча смотрит на дочку.
— Подумать только! Эта маленькая дурочка побоялась позвать вас на помощь, Жан… Думала, что ей попадет…
Отец не говорит ни слова. Он только улыбается такой ласковой, такой робкой улыбкой…
Ах, это тепло постели! Эта любовь и нежность окружающих! Это ощущение счастья!
— Ну что ж! Там, по крайней мере, наши дети не будут падать в канал.
Так рассудила мать, когда отец решил наконец расстаться с Жалада.
Нечего было и думать оставаться здесь на зиму. Отца это, по-видимому, огорчало гораздо больше матери. Но что поделаешь?
Все случилось сразу после молотьбы. Госпожа де ла Мот, владелица Жалада, приехала вместе со своим сыном Гастоном. У мамаши с сынком был наметанный глаз. Они прохаживались по усадьбе, пересчитывали снопы. Должно быть, несмотря на свои земли, хозяева отнюдь не были богачами, жили довольно скудно и были не прочь заполучить с фермера лишний мешок зерна или курицу.
Пока шла молотьба, Робер, работник Шарронов, пил сколько хотел.
Разгоряченный вином, утомленный работой, пылью и жарой, этот угрюмый и злобный человек с самого утра был не в духе. Непрерывное хождение хозяйки и ее сына от гумна к риге и обратно явно раздражало его. Он яростно колотил цепом, стараясь, чтобы вся пыль летела в сторону дамы, и ругался самыми грязными словами, надеясь, что она оскорбится и уйдет. Но ничего не действовало! Госпожа де ла Мот продолжала как ни в чем не бывало свою прогулку, посматривая зоркими сорочьими глазами на снопы, на кучу обмолоченной ржи, на первые мешки с зерном.
Наконец терпение Робера лопнуло; желая якобы освободить угол риги, он схватил громадный сноп и с размаху швырнул его в другой конец помещения, где в эту минуту стояла госпожа де ла Мот. Удар был так силен, что дама рухнула на землю как подкошенная. Сын бросился к ней со всех ног, восклицая:
— Мама, мамочка, вы ушиблись?
И все семейство Шарронов бежало за ним, лепеча слова соболезнования.
Господин Гастон помог матери подняться с земли. Ее черное шелковое платье было перепачкано пылью и навозной жижей. Негодующие и безмолвные, мать и сын проследовали мимо Шарронов к своему экипажу, ожидавшему их в тени каштанов. Жан Шаррон растерянно брел позади, продолжая бормотать извинения.