Деревья еще стояли голые; затопленные весенними водами поля искрились и сверкали, когда солнце выглядывало из-за облаков.
Господин Манёф сильно сдал за зиму. Взгляд его маленьких глазок утратил прежнюю остроту, и теперь Катрин пробегала мимо окна столовой без всякого страха. Слуги же, не в пример своему немощному хозяину, выглядели еще более чопорными и высокомерными. Если кто-либо из семьи Шаррон здоровался с ними, они в ответ лишь еле заметно кивали головой. В ясную погоду они выкатывали кресло со стариком из дому и отправлялись на прогулку. Мосье Поль вез кресло; мадемуазель Леони шла рядом с вязаньем в руках.
Часто мосье Поль запрягал Султанку и мчался во весь опор в Ла Ноайль.
Застоявшаяся за зиму лошадь брала с места в галоп и не меняла аллюра вплоть до самого города. Так, по крайней мере, утверждали Франсуа и Обен, нередко встречавшие хозяйский экипаж, когда возвращались под вечер из школы. Они, разумеется, совершали свой путь не столь быстро и частенько задерживались в дороге: то останавливались у пруда, чтобы понаблюдать за лягушками, то пытались сбить с дерева прошлогоднее птичье гнездо, то глазели на жеребят, резвившихся на широком лугу. В Мези Франсуа и Обен являлись уже затемно.
Однажды вечером их долго ждали к ужину. В конце концов отец вышел из терпения и уселся за стол.
— В другой раз авось поторопятся, — заявил он. — Сколько можно канителиться? Чтоб с завтрашнего дня они были к семи часам дома! Не послушают — пусть пеняют на себя: в школу они больше не вернутся!
— Только бы не случилось ничего плохого! — вздохнула мать.
— Ничего с этими сорванцами не случится, — отрезал отец. — Отбились от рук, вот и все!
Он повернулся к Катрин:
— Слава богу, хоть вы с сестрой не будете мучить мать из-за этой несчастной школы!
— Почему? — спросила Катрин.
— Потому что вы в нее не пойдете!
— А я обязательно пойду, — сказала Катрин.
— Слышишь? — воскликнул отец. — Слышишь, Мария, что заявляет твоя дочь!
Она пойдет в школу! Ну и времена настали! Небось когда ты была девчонкой, ты и думать не смела, чтобы проситься в школу.
Но вместо ожидаемого и, конечно, утвердительного ответа мать, помолчав немного, пробормотала неуверенно:
— А кто его знает? Может, оно было бы лучше…
От изумления отец поперхнулся и закашлялся. Марциал похлопал его по спине.
Ужин продолжался в полном молчании. Вдруг на дворе залаял Фелавени.
— Наконец-то! — с облегчением воскликнула мать.
— Сейчас я им покажу, сорванцам! — бросил отец.
Но Фелавени умолк, вернулся в дом и улегся под столом. Снова воцарилось молчание. Потом стенные часы зашипели и гулко пробили один раз: половина девятого.
— Жан, — умоляюще проговорила мать, — выйдите им навстречу!
Отец поднялся из-за стола, зажег фонарь и ушел вместе с Марциалом.
Видно было, как колеблющийся огонек пересек двор и поплыл по дороге.
Внезапно Жан Шаррон остановился и свистнул собаку. Фелавени сорвался с места и исчез в темноте.
Мать стояла словно пригвожденная на пороге кухни, не обращая внимания на заходившуюся криком Клотильду. Катрин подошла к сестренке и принялась баюкать ее. «Вот повезло! — радовалась она. — Все про меня забыли и не отсылают спать!» Склонившись над колыбелькой, девочка ласково уговаривала сестру:
— Отильда, Отильда, не плачь, я здесь, я с тобой. Я ведь уже большая!
Малютка успокоилась и замолчала. Часы медленно и важно пробили девять.
Катрин слышала горячий шепот матери, призывавшей на помощь святых:
— Святой Марциал, святой Орельен, святой Лу…
«А вдруг волки съели Франсуа и Обена?» — со страхом подумала Катрин.
Отыскав под одеялом ручонку Клотильды, она зажала ее в ладони и сразу почувствовала себя уверенней.
— Мы были слишком счастливы… — вздыхала мать.
Тишина. Ни звука. «Не пойду спать, — упрямо повторяла про себя Катрин. Не хочу спать!» Но глаза слипались сами собой. Вдруг далеко на дороге послышались шаги.
— Ну что? Что? — крикнула мать.
Катрин вздрогнула и очнулась. Никто не ответил. Мать сбежала с крыльца и бросилась на дорогу. Вскоре она вернулась, держа фонарь у самого лица. Лоб ее прорезали резкие морщины. Жан Шаррон шел за ней и нес на руках Франсуа, позади — Обен с двумя ранцами. Марциал с Фелавени замыкали шествие.
В неверном свете керосиновой коптилки, озарявшей кухню, лица людей различались с трудом. Но даже при этом освещении лицо Франсуа было неузнаваемым: осунувшееся, с глубоко запавшими глазами.