Великая княгиня Елена узнавала о том, что творится в Думе, не от дяди, который уделял ей теперь совсем мало внимания, а от Ивана Овчины. Встречались они чаще всего в саду или опочивальне великого князя, которого молодая вдова не отпускала от себя ни на шаг. Слушая отчеты Овчины о заседаниях в Тронной палате, она металась по детской, как тигрица в клетке.
Прежде всего она негодовала на покойного мужа: он оставил ее на задворках, отдал власть этим недоумкам-боярам! И все потому, что она женщина. А ведь были среди русачек и великие умы: одна легендарная княгиня Ольга, Игорева жена, как умела править! Василий же жил по законам своих предков и, восхищаясь ее красотой и молодостью, совершенно не замечал ни ума ее, ни образованности, хотя поначалу именно эти ее достоинства и привлекли его.
Первая жена Соломония была очень красива, но покладиста и покорна мужу, а юная литвинка удивляла его царственной осанкой, гордой статью и независимостью. Но, как и Соломония, оказалась бесплодна! Елена видела, что он думает теперь не о ней, а только о наследнике. Бывало, в отчаянии даже говорил ей: «Неужели сбылись проклятия Соломонии, которыми осыпала меня перед постригом?» И все-таки они вымолили наследника в бесконечных поездках по святым местам! Родился сын, и теперь Василий интересовался только его здоровьем: как ест, как растет, не приболел ли? Раз будучи в отъезде по воинским делам узнал, что у наследника болячка на шее, так буквально два раза в день посылал гонцов в столицу с советами: расспроси у бывалых матерей-боярынь, что делали они при этом; приложи такую-этакую мазь, позови одного, другого, третьего лекаря, — и немедленно требовал ответа. Она, красавица и умница, сразу отошла на второй план! А убогого сына Юрия Василий откровенно не любил. И вот, оставив ей с младшеньким крохотные уделы, отстранил от управления государством.
По сути, — рассуждала Елена, — он бросил старшего сына в руки чужих людей, и таким чужаком был прежде всего ее честолюбивый дядя Михайло, себялюб до мозга костей. Для него племянница — всего лишь ступенька в лестнице, ведущей к власти. Он уже перешагнул эту ступеньку и теперь в ней не нуждался. Отныне племяннице, как и ее матери, отводилось место на задворках его жизни. Но если Анну, боготворившую деверя, это вполне устраивало, то Елену приводило в бешенство: в ней текла та же буйная кровь с немалой толикой татарской — ее прапрадед, разбитый на куликовом поле Мамай, в борьбе с Тохтамышем был свергнут; сыновья бежали в Литву, крестились и получили в дар Глинск с прилегающими угодьями.
Елена задыхалась в затхлой атмосфере сплетен, пересудов и обожания домашнего божка-дяди. Единственной отдушиной стали разговоры с Иваном Овчиной, который приводил из Стольной палаты ее сына. Овчина обладал даром изображать события в лицах. Это ему так удавалось, что Елена, Аграфена и Ваня хохотали до слез.
Ване шел уже пятый год. Наблюдательный и не по годам сообразительный мальчик одним из первых заметил возникшую симпатию между матерью и любимым наставником, и по-детски радовался счастью близких ему людей. Случалось, что сидя на руках Овчины, он обнимал мать за шею и притягивал их обоих к себе, так что они сталкивались лбами. Такое он проделывал раньше с тятей и мамой. Прошлое как бы возвращалось и дарило Ване счастье, по которому он так тосковал.
Аграфена давно заметила нарастающую тягу между великой княгиней и любимым братом. Она старалась оставлять их наедине, издалека крестила обоих и следила, чтобы никто не застал врасплох.
Но, как говорят, все тайное со временем становится явным. Выдавали лица, вспыхивавшие румянцем при встрече, долгие взгляды, ответы невпопад. Оба были молоды и еще не научились притворяться.
Поползли слухи. Сначала осторожные — шепотом на ухо, потом начали говорить открыто, во всеуслышание. Михаил Глинский, как это часто бывает, узнал обо всем последним, и возмущению его не было границ: его племянница, молодая вдова и великая княгиня, мать великого князя?! Да быть этого не может!
Потом до него дошло, что эти слухи страшны не Елене, а прежде всего ему: с таким пятном не удастся возглавить Думу! Не осуществить задуманное! Какого же дурака он свалял, приравняв боярина, занимающего важный пост конюшего при дворе, много раз отмеченного за воинскую доблесть, к простому дядьке, приставленного учить малолетку хорошим манерам. Этот Овчина — не ягненок, а волк в овечьей шкуре! Молодой, да ранний!
Вспомнилось, как на заседаниях подходили к нему думские бояре: чаще не он к ним, а они к нему! — как обходительно и подолгу Овчина разговаривал с ними.
Попав в опекуны, Михаил Львович как-то упустил из виду, что ему надо добиваться первенства не только в опекунском совете, но и в Боярской Думе, которой Василий Третий тоже перед смертью поручил заботиться о наследнике. Опекунский совет ей, как кость в горле.