Так было всегда, когда приходил отец. В мамины покои не разрешалось заходить ни одному мужчине, но и здесь, как и в Боярской Думе, он был самым главным. Ване он казался былинным богатырем, и даже более могучим, потому что побеждал не оружием, не меткой стрелой и не в рукопашном бою, а какой-то таинственной невидимой силой, которая исходила от него. Одного жеста или взгляда, или даже одного его появления среди людей было достаточно, чтобы все, как один, сделали то, что он желал.
Вот сейчас он захотел остаться один на один с мамой и Ваней, и тут же это произошло. Мамка Аграфена не в счет — она всегда рядом, насколько помнит себя Ваня. Ну, нельзя же представить себе плечо без его продолжения — руки. А мама и тятя — это как дыхание, его не замечаешь, а попробуй не дышать…
Ваня не мог бы выразить это словами, но примерно так чувствовал. Отец поднял его на руки, как былинку, и поцеловал. Потом, не выпуская сына из рук, обнял и поцеловал маму, и во взгляде его было столько обожания, что мама вспыхнула. Зарделись даже маленькие уши в кольцах черных волос, выбившихся из-под усыпанной изумрудами кики[5]. Ваня обнял одной рукой мамину шею, другой — отцовскую, так что головы всех троих соединились. Они как будто стали единым целым, и от этого Ваня ощутил огромное счастье.
Наконец они сели за стол, и мама нацедила тяте самую большую чашку сбитня. Тут великий князь обратил внимание и на мамку:
— Что-то не те сказки ты, Аграфена, рассказываешь наследнику, — сказал он. — Мой сын должен стать воином и побеждать врага. У Руси-матушки много недругов, их надо крушить силой и смекалкой. А какой соперник — яйцо? Пусть даже в нем Кощеева смерть! Яйцо разбить — не велика задача. Надо сразить ворога в честном открытом бою!
Аграфена в знак согласия молча поклонилась и вышла, уловив едва заметное движение княгининой головы.
В горнице остались лишь мама с тятей и Ваня. И еще — зайчики от солнечных лучей, дробившихся в разноцветных оконцах. Они прыгали по стенам, по столу и полу, покрытому ярким персидским ковром, зажигали искорки в глазах Ваниных родителей и превращали их в сказочных царя и царицу, самых прекрасных на свете.
— Тятя, а можно сегодня дяде Овчинке покатать меня на Гнедке? — попросил Ваня. Он был уверен, что отец разрешит: он все позволял наследнику. Ваня попросил только потому, что хотел еще раз встретить взгляд отца, почувствовать его любовь.
— Ты не только покатаешься на Гнедке. Ты сегодня со мной и мамой поедешь на охоту, — ответил отец. — Если, конечно, вы с мамой согласитесь.
— Да, да! — закричал Ваня. — Маменька, соглашайся!
Радость переполняла Ваню. Сколько он слышал об охоте! О вершниках, которые скачут по полям и лесам. О собаках, которые мчатся по следу добычи. О соколах, на лету поражающих зазевавшихся пташек. И вот он сам теперь будет охотником. Помчится рядом с отцом, а мать станет смотреть вслед и гордиться сыном.
Никогда не забудет Ваня этот миг. Горницу в солнечных зайчиках, мать и отца, их любящие глаза и предвкушение счастья, которому никогда не суждено уже сбыться.
Страшная охота
Вот уже много дней движется царский поезд к Волоку Ламскому, вотчине великого князя и месту будущей охоты. Путь долог и не прям: сделали большой крюк в Сергиеву лавру, к Живоначальной Троице, помолились преподобному Чудотворцу. Три года назад игумен Иоасаф Скрыпицын окрестил и положил Ваню на раку великого святого старца.
Заезжали и в другие монастыри, останавливались на отдых. Кибитки, брички, тарантасы и телеги со скарбом и дворцовой челядью тянулись по дороге, то взбираясь на угоры, то пропадая в перелесках, то змеей, точно в нору, заползая в мрачный ельник.
Бабье лето стояло в разгаре. В золотых и багряных окладах увядающих листьев белые березы глядели торжественно, будто лики угодников. Да и вся природа вокруг словно храм божий, в котором вместо расписных сводов — синь неба, не тронутая еще кистью иконописца.
По бокам поезда на сытых скакунах гарцевали вершники, звонким лаем заливались породистые гончие, псари[6] еле сдерживали их: охота еще впереди.
Большая вместительная крытая повозка с великокняжеской семьей — в центре поезда. В ней так просторно, что с удобством разместилась не только великая княгиня Елена с сыновьями, но и ближняя свита: мамка Аграфена Челяднина, бабушка Анна, мать Елены, да еще несколько ближних боярынь. Они веселы — рады вырваться на простор из душных женских покоев, без конца тараторят и тетешкают младшего брата Юрия, восхищаются его голыми ручками и ножками, на сгибах будто перетянутыми ниточками.