А Елена в ту ночь впервые за последние годы спала крепко и спокойно: теперь не осталось ни одного претендента на великокняжеский престол, занятый ее сыном.
Смерть матери
Слава Богу, на рубежах наступило, может, и временное, но затишье. С Польшей замирились на пять лет, а со Швецией даже на шестьдесят! Чтоб не дразнить гусей, заключили перемирие и с лютым врагом казанским Сафа-Гиреем, конницы которого только что отогнали из-под Мурома. Этим кратковременным соглашением поймали сразу двух зайцев — утихомирили и Сафа-Гирея, и крымского хана Саиб-Гирея, который горой стоял за своего родича на востоке. Летучие конные отряды крымчака на время оставили южное порубежье Руси, где народ изнемогал от частых набегов наглых татар.
Шигалею опять приходилось ждать лучших времен, да что поделаешь! Все же он сейчас на свободе, а не пленником в Кирилло-Белозерском монастыре.
На какое-то время можно было отпустить удила, отдохнуть от долгого постоянного напряжения, забыть о тревогах. Тем более, что любимый красавец Овчина теперь изо дня в день рядом.
Елена задумала ехать в Можайск на богомолье: в дороге легче будет встречаться с милым, уединяться подальше от людских глаз, на стоянках вдвоем уезжать в лес… Сколько раз Елена с мужем отправлялась в святые места молить угодников о том, чтобы послали им наследника. Ездили каждый год в Можайск, где хранилась чудотворная икона святого Николая. И тогда снаряжали большие поезда, но теперешний намного превосходил все своей пышностью. Обозы были нагружены разнообразной снедью и винами, дворцовая поварня почти в полном составе сопровождала поезд. Пиры затягивались до самого утра. Скоморохи, песельники, сказители, шуты и шутихи веселили разодетую молодежь. Многие старались понравиться молодой правительнице — брились, выщипывали волосы на лице, душились и мазались всякими притираниями. Но никто не мог сравниться с князем Овчиной по красоте и стати. А Елена, уверенная в прочности своего положения, теперь совсем потеряла голову и не скрывала своей страсти.
Конечно, незаконные любовные связи были в ту пору не редкостью, и даже самые крепкие замки в женских теремах не могли им помешать. Но они всегда оставались тайными и всячески скрывались от посторонних глаз. А эти двое — вдовая великая княгиня и женатый «детный» боярин — у всех на виду вели себя так, будто были венчанными мужем и женой. Такого еще не случалось на Руси и, конечно, возмущало многих. По Москве пошли толки и пересуды, Шуйские же не преминули воспользоваться этим. Через своих людей они распространяли в народе новые, часто придуманные подробности о высокородной парочке, свившей гнездышко у самого трона. Ночью осмелевшие от выпитого вина гуляки пытались даже замазать дегтем ворота, будто они вели не во дворец, а в простую деревенскую избу. Пьяные голоса разносили над Москвой вновь сложенные песни о «княжеской парочке — баране да ярочке».
Не замечали и не ведали ничего только сами герои молвы. Или пренебрегали ею?
Обратно в Москву они ехали вместе, в одних ковровых санях. Любо было на них глядеть: богатырь Овчина — плечи косая сажень, русые кудри, выбившись из-под меховой шапки, разметались по ветру, и великая княгиня — в узорчатом убрусе[34] под бобровой шапочкой, живописно оттеняющей разлет соболиных бровей и белизну зубов, соперничающих в улыбке с жемчужным ожерельем под распахнутым воротом шубки.
Цвет московской молодежи — бояре Оболенские, Горбатые, Глинские — гарцевали рядом на сытых аргамаках[35]. Проходящий мимо простой люд жался к обочинам улиц, провожая кавалькаду весело смеющихся франтов и франтих неприязненными взглядами: шли самые строгие дни пасхального поста. Старухи открыто грозили посохами и пускали Елене вслед:
— Срамница!
— Бабья приживалка! — честили старики Овчину.
Но те не слышали брани и видели только друг друга.