— Сегодня же праздник — третий день пасхи, — с напускной безмятежностью ответила Аграфена. А внутри у нее все болело: что-то там с матушкой государыней?..
Наконец, в дверь несмело стукнули. Аграфена повернула ключ, выглянула — заплаканная боярыня-спальница поманила ее пальцем. Аграфена плотно закрыла дверь и, обмирая от недоброго предчувствия, приблизилась.
— Отходит государыня! Лекарь шепнул, отравили ее каким-то сильным ядом, вроде индийским. Еле ворочает языком, велела привести сыновей проститься, — боярыня всхлипнула и завыла было в голос, но Аграфена ладонью закрыла ей рот.
— Дети услышат! Нельзя их пугать! Иди, я сама им все объясню.
Та смолкла и, испуганно оглядываясь, ушла.
Стиснув зубы, боясь, как бы рвущая сердце боль криком не вырвалась наружу, Аграфена долго не решалась войти в детскую. Юра ничего не поймет, но вот Ваня, что будет с Ваней?! Она любила своего выкормыша, пожалуй, больше, чем собственного сына. Тот жил спокойной устроенной жизнью обыкновенного мальчишки, а этого, как мышонка воронье, готовы были разодрать богатые знатные люди. И не ради куска хлеба — ради пустого чванства, ради власти! Пока великая княгиня сдерживала их, но страшно подумать, что будет, когда ее не станет…
Усилием воли она отбросила мысли о себе и брате — сейчас надо было думать о юном великом князе.
— Ванюша, Юра, что-то разболелась наша мама, — сказала она как можно спокойнее. — Сейчас ее лекарь пользует, но она хотела посмотреть на вас. Ванюша, ты уж совсем большой, не вздумай плакать и расстраивать маму, и Юре подай пример, он же младший. Поцелуем ей руки и тут же уйдем, чтобы не мешать доктору лечить. Ты понял?
Ваня вскочил, вытянулся, как струна: тоненький, высокий не по годам. Тревожно округлились, потемнели серо-голубые глаза. На широком лбу забилась голубая жилка. Обычно она была незаметна, но в трудные моменты жизни будто вспучивалась.
— Я понял. Но она не умрет, мамка? — спросил, требовательно заглядывая ей в глаза.
Ответила неопределенно: надо было исподволь готовить к худшему.
— Не надо думать о плохом, Ванюша! Все в руках Божьих. Будем молиться, и Бог ей поможет.
Погруженная в свои отчаянные мысли, она привела детей в приемную княгини, забитую толпой придворных, в основном, женщин. Одни плакали, другие — молились.
Ване бросилась в глаза рослая, атлетического сложения фигура боярина Василия Васильевича Шуйского, возвышавшаяся над всеми. Он стоял в углу, перед иконой Владимирской Божией Матери и широко крестился, но все время косил глазом на входную дверь, наблюдая, кто в нее входит и кто выходит. Прошмыгнула какая-то старушка со склянками, и он разрешающе кивнул головой. Но вот за ручку двери взялся мамин брат Михаил, и Василий Васильевич грозно одернул: «Нельзя!» И снова начал креститься, с усилием сведя в троеперстие толстые, как колбаски, пальцы.
До сих пор Ваня никогда не видел его в приемной матери, только в Тронной палате, на заседании Думы. Но сейчас он не просто присутствовал — он здесь командовал! Окинув Аграфену холодным взглядом и почти не замечая детей, он разрешительно мотнул головой. Все это Ваня заметил лишь краешком сознания, но тут Аграфена ввела их с братом в опочивальню, и его всего до краев заполнили боль и жалость.
Мама лежала, обложенная замотанными в белые платки горячими кирпичами, а сверху — пузырями с горячей водой. Она сразу увидела Ваню, пошевелила синеватыми губами, но не смогла произнести ни слова, и только глаза излучали всю силу ее материнской любви. Две крупные слезы выкатились из уголков глаз и прочертили мокрые дорожки на неестественно потемневших щеках.
— Нельзя! — вдруг донесся грозный голос боярина Шуйского из-за двери, и вслед за ним отчаянный вскрик дяди Овчинки:
— Пустите, пустите меня! Да как вы смеете?!
Князь Телепнев-Оболенский силой ворвался в спальню, наклонился над умирающей:
— Государыня матушка, да кто вас так? Только скажите — в порошок сотру! — от рыданий голос его пресекся.
Этот отчаянный возглас дяди Овчинки и вывел Ваню из состояния столбняка. Он упал на колени, схватил холодную безжизненную руку матери, свисающую с горячих кирпичей и, прижимая ее к лицу, забился в слезах. Потом надвинулась тьма, и он потерял сознание.
Долгие проводы — лишние слезы
Овчина подхватил мальчика и понес из опочивальни. Никто не препятствовал ему. Даже Шуйский отступил, прошипев вслед:
— Дорогу отцу двоякого сына[36]!
Овчина давно знал о прозвище, которое дали Ване завистники-бояре. Оно родилось еще при жизни великого князя Василия, который поручал любимому молодому слуге сопровождать жену в поездках по монастырям и святым местам, когда неотложные государственные дела не позволяли ему быть рядом с женой. Чувство, внезапно охватившее Овчину еще на свадьбе государя, все крепло. Овчина ночами напролет простаивал под окнами монастырских келий, охраняя сон Елены. Случалось, что она просыпалась, открывала окно и, заметив верного стража, бросала ему несколько милостивых слов.
36
Двоякий сын — народное прозвище мальчику, рожденному от любовника жены, но принятому одураченным мужем за собственного сына.