Ехали в том же составе, что когда-то в сентябре из Москвы. Государыня, мамка Аграфена, ближние боярыни с Юрой на руках. Только теперь все молчали. Скрип колес да ветер, временами отбрасывающий плохо пристегнутый полог, лишь подчеркивали это молчание. Храп коней сливался со стонами больного, который от толчков испытывал невыразимые мучения. Приходилось сдерживать лошадей, делать частые остановки. От этого весь поезд продвигался поистине черепашьим шагом.
Иосифов монастырь был последней стоянкой перед долгой дорогой. Здесь в храме Пречистой государь решил вместе с женой и детьми поклониться праху игумена Иосифа и отстоять молебен. Князья Шкурлятев и Палецкий, неотлучно дежурившие при больном, под руки провели его ближе к церковным вратам. Тускло мерцали свечи пред темными ликами угодников, дьякон прерывающимся от волнения голосом читал ектенью по великому князю, игумен с братией вели службу, клирос заливался слезами.
Вдруг тяжкий стон заставил всех замолчать. Ваня увидел, как молодые князья Шкурлятев и Палецкий, подставив плечи тяте подмышки, поволокли его к выходу, так что голова больного безжизненно болталась из стороны в сторону, и на паперти положили на носилки.
Служба возобновилась, но Ваня, чувствуя боль отца, как свою собственную, тихонько выпростал руку из ладони мамки и, пробравшись к выходу, склонился над ним. Мертвые провалившиеся щеки, темные глазницы ничем не напоминали живого и доброго тяти. Это было совсем незнакомое лицо. Но еще страшней поразил его запах: непереносимое зловоние источало тело, распростертое на носилках.
— Нет, нет, — закричал Ваня, — это не тятя, это чужой дядя!
Он упал навзничь на железные плиты и потерял сознание…
Государь приказал выделить свиту из лучших коней для своей семьи и, не дожидаясь его, днями и ночами без остановки везти ее в столицу. Сытых породистых жеребцов, запряженных цугом, часто меняли на коротких стоянках, и они домчали возок вовремя: Москва-река еще не стала и великая княгиня с сыновьями скоро вернулась во дворец. В дороге Елена и мамка Аграфена всячески старались развлечь Ваню сказками, потешками и, одев княжича потеплее, разрешили даже посидеть рядом с кучером на облучке и подержаться за вожжи. Новые впечатления скоро вытеснили воспоминания об ударе, пережитом на паперти.
А сразу по приезде в Москву выпал глубокий снег, в саду для Вани соорудили высокую гору, облили водой, и к утру она заблестела льдом. Дядя Овчинка катал княжича на салазках, так что дух захватывало. Ваня даже поздоровел за эти дни, яркий румянец заиграл на щеках. Временами он спрашивал об отце, и ему отвечали, что великому князю лучше, но сейчас по Москва-реке идет шуга, переправа для нее опасна, и придется ждать, когда лед станет.
На самом же деле все обстояло много хуже: каптанка[13] с великим князем только к декабрю, на праздник Введения Пречистой Богородицы прибыла на Воробьевы горы, откуда предстояла переправа.
По дороге больной часто впадал в беспамятство, сопровождающие его молодые князья то и дело меняли ему подстилку, переворачивали с боку на бок, чтобы хоть как-то облегчить его страдания.
В забытьи к великому князю Василию часто приходила Соломония, в иноческой мантии, без прекрасных русых кос. Глаза затравленные, губы искусаны в кровь.
— И что ты схоронил меня заживо? Разве плохо мы жили? Смотри, как твой раб Ванька Шигона плетью исхлестал меня, он сделал это по твоему приказу. — Соломония обнажила руки, покрытые кровавыми полосами. — И это за то, что сбросила я с головы, затоптала монашеский куколь. А бояре-предатели, которых я не раз спасала от твоего гнева, молча наблюдали, как надо мной глумятся!
— Люба моя, прости! Сколько сил я потратил ради укрепления Руси, и теперь все завоеванное братьям отдать, племянникам? Да погубят они государство, своих-то уделов не могут устроить! Пойми, мне надобен наследник!
А это разве не наследник твой? — в ее руках появился запеленутый младенец. — Когда ты уехал на богомолье, впервые не взяв меня с собой, узнала я, что Бог смилостивился и дал нам дитя. С тех пор ты не пожелал меня видеть. Разве не сказали тебе женки казначея Юрия Малого и постельничего Якова Мансурова, что непраздная[14] я?
— Не сказали, за это я строго наказал их.
— За что ж было наказывать? Все боялись тебя: знали, что я в опале, что сослана в дальний Покровский монастырь на Суздале. Там и родила я тайно сыночка. Разве не доложили о том твои старатели, дьяки Третьяк Раков и Григорий Меньшой Путятин, которых на разведку посылал?