Сначала его рассмешило это необычное соседство — ведь как-никак зачинщиком был митрополит, заговор зародился и созрел в стенах его обители! — и вот сейчас жертва сидит рядом с главою заговора и откровенно радуется такому соседству. Но потом мысли приняли обычный мрачный оборот: Ваня думал о своем сиротстве, обо всем пережитом, что лишило его детства — лучшей поры жизни человеческой — и ненависть снова закипела в нем.
Тут-то и заметил опьяневший Андрей Шуйский недобрый огонек в глазах государя. Оглянулся вокруг — везде не его люди, а Кубенские и Палецкие за другим концом стола.
«Как в ловушке, — мелькнула мысль. — Права жена: не след было ехать! Пора уносить ноги».
Конец Андрея Шуйского
Пришло время поднять тост за здоровье Анны Глинской. Шуйский уж и чарку налил. Глянул — а бабки и след простыл. Зато государь широко расставил локти на столешнице и не смотрит — гвоздит взглядом, а на губах зловещая ухмылка играет.
— Никак, за здоровье мое решил выпить?.. — спросил.
— За здоровье твое, государь-батюшка! — поддакнул первобоярин и вдруг услышал ответ, от которого мурашки побежали по телу.
— И за твой упокой!
— Шутить изволишь, государь! А мне сейчас не до шуток: стар стал, разломило что-то с утра, да и дела твои, государевы, зовут. Не обессудь, поеду домой.
Андрей вдруг заметил, что митрополита нет рядом, а вокруг него будто кто круг очертил: в центре он, Шуйский, а за ним стеной стоят бояре, и все молчат.
— Какие-такие дела — казну мою опустошать?
— Окстись, батюшка, — всю жизнь верой-правдой тебе служил, а ты так-то меня благодаришь?!
— Благодарности захотел, старый пес? За то, что золото моих родителей в свои кубки обратил? За то, что под видом купли земли дворянские отнимал и на себя записывал? За то, что народ обирал? За то, что даже слуг своих превратил в тиранов? За то, что попирал законы, кровь невиновных и праведных проливал?! — криком спрашивал отрок в полном молчании зала.
— Бояре, заступитесь, за что ж меня в опалу?! — взвизгнул помертвевший Шуйский, но никто не отозвался.
— Ладно, раз ты такой больной, дам тебе свиту, — сбавил тон Ваня и позвал. — Эй, стража!
Тотчас, как из-под земли, рядом с опальным боярином выросли слуги — самые верные, отобранные Челядниным из псарей. Да вот и он сам, приодетый по-праздничному, по-будничному трезвый.
— Вот вам грамота, — сказал Иван, доставая свиток из рукава и передавая его Челяднину. — Давно припас! Составлена по всем правилам, с царскими печатями и скрепами, чтобы никто не усомнился: моя тут воля и больше ничья другая. Ведите его в тюрьму!
… «Ничего, тюрьма еще не могила, — успокаивал себя Шуйский, шагая меж дюжих псарей. В сенях вырвал из рук служки свою шубу. — Недаром говорят: «Ищи глупого в попах, а смелого — в тюрьме». Дружки помогут — выкарабкаюсь!»
На крыльце обернулся: в стороне на площади стоит его четверка, прядает ушами, а кучер вокруг саней прыгает, похлопывая рукавицами. Увидел хозяина, откинул полог, начал взбивать подушки, устраивая сиденье помягче, но тут же разинул рот: царские слуги повели боярина куда-то… Значит, надо еще подождать, и снова захлопал рукавицами.
Огляделся Шуйский: куда же его ведут? Тюрьма совсем в другую сторону, уж он-то дорогу к ней знает — скольких сам отправил туда! За этим проулочком — поле; если перейти его, тоже можно попасть в тюрьму, только окольным путем. Так ведь снег глубокий, как тут пройдешь, завязнешь по шею!
— А ну-ка, боярин, сымай шубу, да и кафтан будет лишний! Сейчас враз вспотеешь, идти по такому снегу в одеже несподручно!
«Что они задумали?» — с тоской повторял про себя Шуйский, но внутренне вдруг ясно понял: смерть уже ходит где-то рядом.
— А ну, боярин, а ну, беги! — заулюлюкали, заатукали псари, точно на охоте. — Наддай жару, может еще и спасут жизнь ноги твои, толстомясый!
Побежал Андрей вне себя от страха, не зная, что грозит ему сзади. Наверно, так и в детстве не бегал. Впереди мирно мигал огонек какого-то жилища. Шуйский помчался к нему, тяжело дыша и слыша только шум взбесившейся крови в голове. Но скоро даже этот шум перекрыло хриплое дыхание позади, и он понял: за ним бегут не просто псы — волкодавы! Вот таких же напустил дядя Василий на дьяка Федора Мишурина, но загрызть до конца не позволил — ниточка жизни пресеклась только на плахе. Нет, ни до огонька, ни даже до плахи на тюремном дворе ему уже не добежать. Он остро почуял, как зловонная пасть сомкнулась у него на шее — и вмиг все погасло…