— Что ж, — говорит Дуня после недолгого раздумья, — трудно мне сейчас, но постараюсь помочь твоему горю, Анна. Уйти я удумала. Хватит! Погнула спину, натерпелась! — Она оборачивается ко мне и, ласково улыбаясь, добавляет: — Пойдешь, Аленушка, в школу, не кручинься.
Мать поднимается и, сухо поблагодарив, торопится к двери.
— Что же это я! — вдруг спохватывается Дуня.
Рывком открыв дверцу буфета, она достает зеленоватую круглую сахарницу, полную прозрачных леденцов.
— На-ка, на-ка, Аленушка. Погрызи, а мы пока с матерью потолкуем. Ишь, какая вымахала! Вся в отца — чернявая да кудрявая. А характер-то, видно, твой, Анна, — молчаливая. Поди, и молиться приучила?
— Это уж не твое дело! — Мать снова поджимает губы.
— Не серчай, Анна. Так я. Рада-радешенька, что зашли. Время-то, время как летит! Ведь, кажется, недавно мы с тобой бегали в табор гадать. Помнишь?
Лицо матери на миг светлеет. В уголках рта появляется что-то теплое, похожее на улыбку.
— Вот ты меня осуждаешь, да не ты одна... — вполголоса произносит Дуня.
— А ты не береди болячку! Послушаешь тебя — и вправду подумаешь, что тебе тяжело, — колет мать.
— А ты, ты как думаешь? — вскидывается Дуня. — Думаешь, у меня глаз нет, души нет? Думаешь, устроилась в приживалки, в тряпки разрядилась, так мне и хорошо? Да разве душу-то можно выбросить? Мне, может, тошнее всех! Мягкий-то хлеб — он горький. Поперек горла встает! — Дуня примолкает. Некоторое время она сидит, не шевелясь, глядя прямо перед собой неподвижным взглядом. — Сама знаешь, как получилось. Начала с нитки, дошла до клубка, — вздохнула Дуня.
— Сама виновата, — прерывает ее мать: — не захотела нашей помощи. Ведь не бросали тебя.
— Не бросали — спасибо, — говорит Дуня потеплевшим голосом. — Только вот руки-то, куда их денешь? Работы просят. Ты думаешь, мне сладко? Да я вся измучилась! По работе скучаю. Так бы и отстояла смену! Скажи, Анна, если на фабрику меня примут... — Дуня хочет о чем-то спросить, но не решается. Побледнев, она ловит глазами угрюмый взгляд матери.
— Приходи, милости просим, — сухо говорит мать. — Никто тебе слова не скажет.
Дуня высказывает матери все свои обиды, словно та виновница их. Мать вначале помалкивает, потом, к моему удивлению, тоже начинает говорить. Она часто сыплет словами, точно боясь, что ей не дадут закончить.
На прощанье Дуня завертывает в бумагу гостинцы и отдает мне.
— Вот она, Аленушка, жизнь-то какая никудышная и сердитая, — говорит она, приглаживая мои кудри.
Всю обратную дорогу мать молчит. Временами она чему-то грустно улыбается, вытирая глаза кончиком платка.
В руке у нее моток кружев.
В школе
Дуня Черная сдержала свое слово. Через день отец принес из школы бережно сложенную бумажку:
— Вот и пачпорт нашей Ленке.
Мать, двумя пальцами взяв записку, подошла к окну, долго-долго шевелила губами, а потом, завернув в тряпицу, убрала ее в соломенную корзиночку, стоявшую на комоде.
А еще через несколько дней, растопырив промытые до красноты руки, похожие на гусиные лапы, боясь задеть наглаженные складки платья, стояла я перед зеркалом. Из мутного, поцарапанного стекла на меня таращила круглые глаза смуглая, с черными косами девчонка, нескладная, но бесконечно счастливая.
Мать поправляет выбившуюся прядку моих волос, одергивает черный сатиновый фартук и тихо приговаривает:
— Смотри, не балуйся. Учись как следует.
Голос у нее сегодня теплый, ласковый, а всегда грустные глаза светятся тревожной радостью.
— Платье береги, будешь садиться — подол подгибай, а то складки помнешь. Да смотри, боже тебя сохрани, по лестнице не катайся, девочек не задирай.
Мать вновь и вновь осматривает меня со всех сторон. И, наконец, удовлетворенная осмотром, отпускает.
Платье — моя гордость. Оно перешито из шерстяного материнского и от долгого хранения в сундуке приятно попахивает нафталином. Кружевной воротничок и нарукавнички, сплетенные матерью совсем недавно, делают платье нарядным. Но самое главное — это сумка, а в ней книги.
Входит Петька. Он тоже идет в этом году учиться. Его вихры старательно смочены водой и приглажены. Длинные руки чуть не до локтей вылезают из рукавов старой куртки. На лице ни одной царапины, ни одного синяка — тетя Марья не выпускала его всю неделю на улицу. Петька нетерпеливо переминается у порога, бросая на меня сердитые взгляды.
Наконец я собралась, и мы выбегаем из коридора.
— Ты иди вперед, а я догоню, — бурчит смущенно Петька.
Он боится, что его будут дразнить ребята, и поэтому, отстав от меня, идет сзади с независимым видом. За воротами нас догоняет Кланька.