— А ты не спрашивай. Садись, — пригласила радушно мать. — И ты, Семен, садись. Куда заторопился?
Дядя Семен стеснительно потоптался на месте.
— Садись, садись! — Отец подтолкнул Кланькиного отца к табуретке.
Мать осмотрела еще раз стол, собрала в кучку раскатившиеся баранки, поставила на видное место голубую узкую тарелочку с селедкой. Потом, покопавшись в шкафчике, вытащила запечатанную темным сургучом бутылку. Отец вопросительно взглянул на дядю Никифора. Тот, слегка усмехнувшись, кивнул головой.
Получив от матери по кренделю, мы с Петькой забрались на полати.
— Наливай по маленькой, Мартын, — распорядился дядя Никифор. — Ну, за что же пьем?
Мать, слегка покраснев, обрадованно рассказала ему о счастье, выпавшем на мою долю.
— Слыхал? — насмешливо улыбнулся отец. — За благодетелей пьем! — Он рассерженно опорожнил стаканчик, отставил его в сторону.
— Они ведь добра желают. Может, потом в гимназию примут... — начала было мать.
— Нет, Анна Федоровна, — перебил дядя Никифор. — О гимназии ты выбрось думки. Учить наших ребят им невыгодно. Чем работница темнее, тем им спокойнее. А что в хор приняли, так это они не для Ленки стараются. Им голос ее нужен. Хозяину лестно, что его хор славится. Счастье нашим детям мы должны сами добывать. А пока нами командуют, не будет его.
— Эк куда завернул! — крякнул дядя Семен. — Подняв голову, он оглянулся на дверь. — Да разве их сломишь? У них вон какая силища, — полушепотом добавил он.
— Сломим, — уверенно произнес дядя Никифор. — У нас силы побольше. Время всему нужно. Оно придет, и скоро. — Его голос спустился до шепота.
Петька недовольно заворочался и заворчал:
— И чего расшептался? Как будто здесь чужие! — Отбросив недоеденную баранку, он спустился с полатей.
— Вон они какие, дела-то! — проговорил удивленно дядя Семен. — По твоим-то словам ровно и правда выходит так. — Приподняв голову, он почесал ручищей в затылке.
Мать развязала платок и хмельными глазами взглянула на отца.
— Так-то, Анна Федоровна. — Дядя Никифор, смеясь, подмигнул отцу: — Споем, что ли, Мартын?
Отец приосанился, пригладил кудри. ~
— Запевай, Мартынушка, — размягченным голосом попросила мать.
И вот в нашей каморке вспыхнула песня. Сначала робко, тихо, а потом, разлившись, захлестнула волной:
Голос у матери тоненький, неуверенный. Словно туго натянутая струна, он готов вот-вот оборваться. В глазах матери притаился едва приметный испуг и тихая грусть. Дядя Никифор, полуобняв одной рукой Петьку, задорно вскидывает голову, притоптывает ногой. Подперев огромным кулаком щеку, Кланькин отец гудит что-то невразумительное, однотонное. Отец раскраснелся, словно до краев налился песней и радостью. Его могучий голос льется смело, свободно, заглушая все остальные.
В каморку начинают заглядывать соседи.
Этот день, как яркая ниточка, был коротким. На другое утро я с удивлением увидела мать в постели. Это было настолько необычно, что я протерла глаза.
— Доктора не смейте звать. Так встану. Сегодня отлежусь, а завтра — на работу. Некогда разлеживаться. Волка ноги кормят, ткачиху — руки, — говорила мать суетившемуся возле нее отцу.
Я не пошла в школу, просидела весь день около матери. К вечеру ей стало хуже, и доктора все же пришлось позвать.
— Воспаление легких, — коротко заявил седой, в белом халате доктор, выписывая рецепт.
— Она не умрет? — спросила я шепотом у отца.
— Что ты болтаешь? — ответил он, вскидывая на меня встревоженные глаза.
Вечером прибежала ко мне Лиза и обрадованно сообщила, что меня и Ниночку приняли в церковный хор. Я ничего не сказала в ответ. Тревога за мать заслонила эту радость.
Голубой листок
В открытую форточку доносятся крики прилетевших грачей. Мать на фабрике. Она проболела около месяца и сегодня впервые вышла на работу. Я тороплюсь в школу, собираю раскиданные по столу книги. Под руку попадает синяя отцовская тетрадь. Я опасливо скашиваю глаза на постель. Отец спит. Солнечный луч лег на его лицо, и кажется, что отец улыбается. Накануне он долго что-то писал и, наверно, забыл тетрадь. Обычно он прячет ее в сундучок.
Я перелистываю странички. Трудно разобрать, что написал отец. Из тетради выпадает голубой листок, сложенный вчетверо. Точно такой же читал дядя Никифор вечером у нас в каморке, а потом спрятал в свой валенок.
Прочесть я успеваю только два слова: «Пролетарии всех...», дальше мешает Петька. Неожиданно влетев в каморку, он остановился на пороге.