Сегодня Петька весь светится. На нем новое черное полупальто с прорезанными карманами и большими пуговицами. Заметив мой удивленный взгляд, Петька торопливо выскальзывает за дверь. Я его догоняю уже далеко за воротами. Старая ушанка с одним надорванным ухом лихо сдвинута у него на затылок.
— Отец купил, — тихо произносит Петька и, приподняв ногу, показывает мне подошву грубого ботинка.
Он подвернул штанины и обходит места, где сыро.
— А Груньке платье справил. Велит учиться, чтобы человеком быть.
Петька примолкает. В его глазах плещется радость.
— Бабушка Бойчиха велит отцом его звать, — оправдываясь, добавляет он.
— Что же не звать, ежели хороший, — говорю я.
— Нет... Знаешь, Ленка, как он обрадовался, когда я его тятькой назвал! Как схватит меня, да подбросит, да как засмеется! Ух, и сильный он и смеяться как умеет! Теперь только пусть кто его Молчуном задразнит — так наподдам!..
Петька начинает рассказывать мне про дядю Никифора. Он волнуется, размахивает руками.
Над нами с криком проносится стая галок, солнце неожиданно прячется за тучу. В воздухе начинают кружиться мокрые ленивые снежинки. Петька, ускоряя шаги, недовольно ворчит:
— И чего валит, когда уже весна наступает...
Он говорит еще что-то, но я не слышу его за ревом фабричного гудка.
В раздевальне Петька нарочно задерживается, чтобы похвалиться обновками, а я бегу в класс.
Сегодня мое дежурство, и нужно приготовить все к уроку. В классе шумно. Сима, как всегда, о чем-то рассказывает, а краснощекая кудрявая Ниночка громко смеется. Нюрка, заткнув уши пальцами, нараспев и заикаясь, зубрит молитву.
Лиза встречает меня радостной улыбкой:
— Я тебе помогу.
Она расставляет чернильницы, а я вытираю доску, приготовляю мелок и, достав из сумки учебник «Ветхого завета», кладу на стол батюшке.
— Вот увидите, увидите, я сегодня его спрошу, — говорит раскрасневшаяся Сима. Она с задорным видом посматривает на нас.
— Ой-ой! Он тебе опять двойку поставит. Как в прошлый раз. — Ниночка прижимается грудью к парте и захлебывается неудержимым смехом. Она взвизгивает, топает ногами, кудряшки ее прыгают.
За дверью звенит колокольчик. Девочки затихают, рассаживаются по местам.
Батюшка входит в класс своим обычным торопливым шагом. После молитвы он садится за стол и раскрывает классный журнал.
— На чем мы остановились, дети мои? — спрашивает он, перелистывая странички моего учебника, и вдруг замолкает.
Может быть, он забыл, что задавал нам на дом? Я поднимаю руку, хочу напомнить. За партами слышится легкая возня, шуршат листочки книг.
— Это твоя книжка? — спрашивает батюшка, испытующе глядя на меня.
Я испуганно молчу. Сима поднимает руку и хочет что-то спросить:
— Батюшка, можно?
Но отец Андрей будто не слышит. Он, очевидно, заболел. У него такое странное лицо — встревоженное и в то же время недоброе.
Наступает тишина.
— Может быть, ты чернилами залила страничку? — шепотом спрашивает меня Лиза.
Я отрицательно качаю головой. Все мои книги в порядке, чистые и обернуты в белую бумагу.
Батюшка закрывает мой учебник, поднимается с места и начинает ходить перед партами. Сегодня он не хочет спрашивать заданный на дом урок, а будет рассказывать о грехах. Лицо его опять доброе, только руки почему-то дрожат. Я успокаиваюсь: значит, я ничем не рассердила его.
Оказывается, грехов очень много. И, чтобы их не делать, нужно помнить о них всегда-всегда, каждую минуту. А если согрешишь, то на исповеди не утаивать, и тогда бог простит. Батюшка так хорошо говорит, что мне не терпится покаяться ему во всех своих прегрешениях.
Как будто батюшка угадал, о чем я думаю. Он проходит между партами к нам. Вначале батюшка спрашивает Лизу, молится ли она перед тем, как садится за стол кушать и после обеда.
— Молюсь, — отвечает Лиза.
— Молись! Молись! Бог любит усердие. Какой грех ты сотворила вчера? — обращается батюшка к Нюрке. — Припомни.
Нюрка морщит лоб и, наконец, вспоминает:
— С-с-сахару к-к-кусочек м-ма-аленький у мамки из с-сахарницы с-стащила.
Лицо батюшки грустнеет:
— Бог простит тебя. Больше так не делай.
— Не... не буду, — сдерживая слезы, говорит Нюрка.
— А ты, отроковица?
Батюшка гладит мои кудри. Рукав его рясы такой широкий, что в него можно просунуть голову.
— Почитаешь ли ты отца и мать свою?.
— Люблю, — шепчу я и замираю.
— Кого же больше?
— Папку и мамку, обоих.