По дороге дымчатым клубком перекатывается снежная пыль. Я прикрываю лицо варежкой. Ко мне подбегает рыжая собачонка и тычется в ноги. От снега ее густая шерсть кажется седой. Собака тихо скулит и поджимает то одну, то другую лапку. Я присаживаюсь на корточки и стряхиваю снег с ее дрожащей спины. Она взвизгивает, подпрыгивает и теплым язычком касается моего носа.
— Ты чего здесь делаешь, Ленка? — неожиданно раздается позади удивленный голос.
Передо мной Петька. Воротник его пальто поднят.
— Батюшку жду, — обрадованно говорю я.
— Батюшку? А чего ж ты его здесь ждешь?
— Как чего? — удивляюсь я. — Ведь он здесь живет, в церкви, вот и жду. Мне он нужен.
Петька вдруг разражается обидным хохотом:
— Ну и дуреха! Ну и сказала! Да у него вон какой в городе дом — в два этажа, с садом. Будет он тебе здесь мерзнуть! Сейчас мыши и те попрятались.
Я верю и не верю Петьке.
— Нечего мерзнуть, пошли, — говорит Петька и решительно тащит меня к школе.
Я молча, едва передвигая ноги, плетусь за ним.
Татьяна Афанасьевна сегодня опять грустная и бледная. Урок тянется скучно и долго. Незадолго до звонка в коридоре слышатся чьи-то быстрые шаги и затихают возле нашего класса.
«Наверно, батюшка листок принес», — с облегчением думаю я и приподнимаюсь с места.
Кто-то робко дергает дверь за ручку. Татьяна Афанасьевна вздрагивает, выходит в коридор. Я настороженно прислушиваюсь. За неплотно прикрытой дверью слышится шепот учительницы и как будто Кланькин голос. «Зачем она здесь?» — удивленно думаю я.
Татьяна Афанасьевна возвращается не скоро. Когда она входит в класс, я испуганно смотрю на нее. Кажется, она сейчас упадет. Лицо — словно тетрадочный белый лист, и губы дрожат.
— Емельянова, ступай домой, — чуть слышно говорит она, держась за спинку стула.
Я торопливо собираю книги, выхожу из класса. Ноги мои подгибаются и не слушаются, точно чужие.
В коридоре у окна стоит Кланька. Ее кацавейка расстегнута, легкий платочек едва прикрывает голову.
В последнее время мы редко видимся с ней. С тех пор как она поступила в ткацкую, она стала совсем другой. Железной шпилькой начала закалывать на затылке свои белесые косички. При разговоре с нами то и дело поджимает губы, качает головой по-взрослому и беспрестанно обирает с платья белые хлопковые ниточки. Иногда она заходит ко мне, присаживается к моим куклам, но, взяв одну из них, со вздохом кладет обратно.
— Пойдем домой! — тяжело дыша, произносит Кланька.
— Зачем?
Светлые короткие ресницы подруги вздрагивают. Худенькое серьезное лицо становится простым и детским — Кланькиным.
— Идем, беда у вас.
Больше Кланька ничего не говорит.
На улице по-прежнему вьюжно и холодно.
— Бежим через поле, тут ближе! — кричит Кланька мне на ухо.
Проваливаясь в сугробы, падая и поднимаясь, мы бежим к баракам. Холодный ветер пронизывает насквозь, в валенки набивается снег. Острые ледяные иголки секут и колют лицо. Вокруг все стонет, метет, сердится...
Кланька тащит меня за собой. В руке у нее платок, сорванный с головы ветром; шпилька выпала из волос, и я вижу, как по ее спине мечутся тонкие светлые косички.
Так мы бежим целую вечность...
Открытие
С минуту я неподвижно стою среди комнаты, не понимая, что случилось. Все вокруг раскидано и развалено. На полу громоздятся ящики комода, табуретки повалены набок. Возле опрокинутой соломенной корзиночки валяются пуговицы, шпильки, бумажки. Пустое ведро попадается мне под ноги и гремит, откатываясь в угол. На кровати под ворохом как попало набросанной одежды тихо стонет мать. Глаза ее закрыты, губы сведены судорогой.
— Мамка, мамочка!
Я трясу ее худые плечи. Мать молчит. Вокруг стоят соседки. Одна из них, причитая, опрыскивает мать водой.
В комнату входит бабушка Бойчиха. Окинув взглядом разрушенное наше гнездо, она решительно отстраняет женщин от матери:
— Что это вы всю ее водой облили?
Бойчиха приподнимает голову матери, откидывает с ее лба волосы и расстегивает ворот кофты.
— Не реви, Аленушка, перестань. Приберись лучше. А вы бы шли по своим делам, детушки, — говорит она соседкам. — Накинь крюк, Аленушка, да фортку открой. Пусть ветерком пообдует.
Через несколько минут мать открывает глаза.
— Бабушка! Что же это? Бабушка! — повторяет она, как ребенок.
— Уймись, Анна. Слышишь, что говорю! Не одного твоего взяли. Молчуна забрали, и Якова из шлихтовального, и Федора из прядильной. В ткацкой всё вверх дном перевернули.