— Разойдис-с-сь!.. — Офицер привстал в стременах.
— Ой, мамонька, сейчас бить будут! — Кланька в страхе зажмурилась, обняв обеими руками молочный тонкий ствол березы.
— Лезь быстрее! — раздался голос. Петьки сверху.
Кланька лазить не умела, и мне пришлось ее подсаживать.
Сама я взобралась быстро.
Офицер напрасно надрывался. Толпа по-прежнему не двигалась. Где-то в самой гуще она заволновалась, забурлила, точно кипящая каша в огромном котле. Оттесняя и загораживая собой женщин, вперед протиснулись мужчины.
— Тятька! — вскрикнула Кланька.
Дядя Семен казался очень большим и сильным. Сжав кулаки, он, как всегда, по привычке склонив встрепанную голову, исподлобья смотрел на казаков. Офицер нетерпеливо огрел нагайкой рыжий бок своего коня, натянул поводья.
Конь захрипел, выгнул шею, словно танцуя, поднялся на дыбы. Белая пена мыльными хлопьями упала с его губ на снег. Еще минута, и взбешенный конь опустит копыта на голову Кланькиного отца. Но произошло неожиданное. Закрытые наглухо до сих пор ворота распахнулись, с фабричного двора на улицу хлынули ткачихи.
— Первая смена! — радостно прокатилось по толпе.
Среди вышедших женщин я увидела мать, Дуню Черную, бабушку Бойчиху.
— Назад! — закричал офицер. — На работу!..
Под казаками забесновались кони, сорвались с места, ринулись наперерез вышедшим ткачихам. Я вскрикнула и кубарем скатилась с дерева.
К матери мне пробраться не удалось. Какой-то кудрявый старичок, схватив меня за руки, оттащил в сторону. Где-то зазвенело разбитое стекло, кто-то отчаянно вскрикнул. Заметались кони и люди. С офицера слетела папаха, в воздухе раздался свист нагаек. Перед моими глазами мелькнул и пропал серый заячий воротник материнской жакетки, бабушка Бойчиха с занесенной над головой палкой, красивое, побледневшее лицо Дуни Черной.
Толпа заревела и распалась. Все побежали. Потом рядом со мной очутилась мать. Лицо ее было бело, платок с головы слетел, растрепавшиеся косы рассыпались по спине.
Остановились мы на пригорке. У ворот толпы уже не было. Она как будто растаяла. На снегу валялись шапки, обрывки одежды и чья-то сломанная палка. Казаки ровным строем оцепляли ворота.
Без отца
Мы уже не живем на Мотылихе. После того памятного утра, когда все собрались у ткацкой, мать не работала шесть дней. А на седьмой, как только вновь задымили фабричные трубы, в барак пришел Зот Федорович и переселил нас в Николаевскую казарму (пока стояла фабрика, смотритель в барак не заглядывал).
Теперь вместо комнаты мы с матерью занимаем угол, где стоят кровать и одна табуретка. В нашем же углу живет дедка Степа — румяный седовласый балагур. Это он вытащил меня из толпы, когда налетели казаки. Днем дедка Степа делает гробы, а по ночам, закутавшись в рваный полушубок, сидит у дверей казармы — сторожит, чтобы не входили посторонние.
За занавеской, занимая всю другую половину комнаты, проживает тетка Груша с ребенком. Совсем недавно она ушла из ткацкой и теперь не работает. Тетка Груша принимает в заклад вещи. Она ничем не брезгует, берет все. Мужчины тайком от семьи тащат ей одежду, ботинки, детские платья, платки и даже игрушки. Соседки ее ненавидят и прозвали Зубатихой. Не проходит дня, чтобы какая-нибудь из них не заходила к нам и не ругалась.
— Отдай, Аграфена, ведь последнее платьишко непутевый вытащил из сундука! И что у тебя, сердца, что ли, нет? В ткацкой ты путем не робила, все от тебя плакали, и здесь ты нам житья не даешь?.
Но ни просьбы, ни угрозы не помогают. Тетка Груша никого не боится. К ней часто заходит Зот Федорович, и они подолгу шепчутся за занавеской.
По утрам тетка Груша уносит куда-то большой узел тряпья. Возвращается вечером, и тогда мы слышим, как за пологом звенят медяки, подсчитывается выручка за проданное. Тетка Груша собирается открыть лавочку и копит деньги. Я ее боюсь. Она высокая, костлявая. Большие зубы выступают вперед, голос, как у мужчины, грубый, требовательный. Она моя хозяйка. Я нянчусь с ее ребенком. С тех пор, как мы переехали сюда, я перестала ходить в школу.
Когда заходит ко мне Лиза и рассказывает о классных новостях, мне снова хочется быть в школе. Но едва я вспоминаю, что там отец Андрей... «Нет, уж лучше с Полькой буду нянчиться», — решаю я, вздрагивая всем телом.
Польке скоро два года, но она еще не ходит. Из-под короткой, вечно мокрой рубашки огромным барабаном выпирает живот. Похожая на арбуз голова с редкими волосенками качается на тонкой, длинной шее. Я таскаю ее весь день. К вечеру болит спина и ноют руки.