Не знаю, от чего я больше ревела на этот раз:, от боли или от обиды, которая бьет больнее, чем узкий отцовский ремень. Досыта наплакавшись, я подставила табурет к окну и начала смотреть на синеватый лес, на неспокойные волны жита, на плывущие по небу облачка, легкие и быстрые.Спустя несколько минут я забыла о своих слезах. Стащив с постели огромную материнскую подушку, я положила ее на табурет. Получился очень хороший экипаж с мягким сиденьем. Нисколько не хуже того, в каком разъезжает хозяин фабрики. И вот я уже не в каморке, а качу по большаку мимо леса, полей, казарм, мимо фабричных корпусов. А впереди, размахивая шляпкой с длинным пером, в своих чудесных сапогах важно вышагивает сказочный кот.
«Чье это поле?» — откуда-то доносится робкий голос матери.
«Ленки Емельяновой», — отвечает мудрый кот, опуская шляпу почти до земли.
«А лес чей?»
«Тоже ее. — И опять красивое перо на шляпе касается земли. — И небо ее, солнце ее».
«Все, все мое!» — кричу я смеясь и вдруг чувствую — кто-то тихо подходит и куда-то несет меня. Открываю глаза. Это вернулась мать с рынка и перенесла меня с табурета на постель. И по-прежнему я в каморке, и, как всегда, в окно заглядывает далекое жаркое солнце.
Мои друзья
С малых лет я невольно делю свой день на половинки. Первая — это матери, вторая — отца. Половина матери скучная. Если с утра мать дома, то всегда, как бы рано я ни открыла глаза, вижу ее занятой. Либо она сидит, согнувшись» у стола перед подушкой и постукивает коклюшками, плетя бесконечные кружева, либо же стоит в углу перед иконами.
Молится моя мать удивительно. Она может часами не отрывать глаз от икон и что-то шептать вполголоса. В такие минуты ее худощавое лицо кажется чужим, страдальческим, словно она выполняет тяжелую работу. Окончив молиться, мать со вздохом поднимается с полу и не торопясь берется за штопку или стирку. В эти часы я не смею выйти в коридор и также принимаюсь за работу: чищу картофель к обеду, мою посуду, прибираю каморку. Но едва только раздается гудок и мать уходит на фабрику, я с нетерпением начинаю посматривать на дверь, дожидаясь отца. С его появлением в нашей комнате становится светлее, как-то уютнее. Начинается вторая половина дня — отцовская.
У каждого из нас в детстве есть лучшие друзья, о которых в памяти надолго сохраняются светлые воспоминания.
У меня их двое: Петька Ершов из восьмой каморки и Кланька Смирнова — из пятнадцатой. Едва успевает уйти на смену мать и явиться отец с работы, как открывается дверь. Первым заглядывает Петька.
— Ушла? — спрашивает он шепотом.
Петька худ и высок, рукава ситцевой рубахи едва закрывают его локти. Вихрастая голова с широким лицом и светлыми глазами кажется непомерно большой. Петька приходит не один. Перегибаясь от тяжести, он держит на руках толстощекую двухлетнюю Груньку, которую всюду таскает за собой. Усадив сестренку на пол, он придвигает к ней цветные картонные шпульки. Как бы часто ни заходил к нам Петька, отец всегда встречает его одним и тем же вопросом:
— Опять подрался?
Петька молчит, склонив набок вихрастую голову.
— Кто тебя так разукрасил?
Лицо моего приятеля вмиг вспыхивает до оттопыренных ушей. У Петьки странная способность моментально краснеть.
— Я сам наподдал — пускай не лезут!
Петька отворачивается в сторону, чтобы отец не видел его вспыхнувшего носа и фиолетового синяка под глазом. .
— За что же тебя угостили? — добродушно допытывается отец.
— Это Гришка с Володькой. Они хотели мне влепить, а я их первый...
— Ого, двое на одного, значит! — Отец весело подмигивает, а потом, спохватившись, спрашивает: — Постой! Так они тебя ведь еще не трогали?
— Не... Они только, наверно, хотели. Сговаривались о чем-то.
Петька страшно недоверчив. Ему всегда кажется, что его хотят обидеть, поэтому он спешит начать драку первым. На его лице и руках никогда не заживают царапины и синяки.
Кланька входит в каморку боязливо, бочком. Она худенькая и белесая. При дневном свете ее маленькое лицо кажется прозрачным. На нем можно рассмотреть каждую жилку. Сквозь порванное серенькое платьишко легко сосчитать ребра и позвонки. Кланькино лицо покрыто ссадинами от отцовских побоев, а с ушей не сходят золотушные болячки.
У Кланьки больная мать, отец — пьяница и буян. Двух младших братишек, таких же молчаливых и робких, как и сама Кланька, редко увидишь в коридоре. Они копошатся в каморке, а если тепло — на улице под окнами. Тишка и Гришатка такие безответные и тихие, что их не трогают даже самые отъявленные забияки.