С Кланькой я подружилась недавно. Случилось это зимой. Мать послала меня в лавочку за хлебом. Прежде чем дать мне деньги, она долго перебирала в руках медяки.
—Возьми фунт серого, да, смотри, корку дорогой не обламывай, — предупредила она. — Возвращайся быстрее.
Зажав в ладони монету и помня наказ матери не глазеть по сторонам, я торопливо выбежала за ворота.
Зимний день был теплый и ласковый. Розоватое солнце сияло над заснеженными верхушками деревьев, над белым безлюдным Николаевским полем. У опушки леса — березы. Крапчатые стволики, будто тонкие руки, тянутся навстречу солнцу. Как я ни спешила домой с хлебом, все же солнце успело спуститься к самой земле, и все бараки были залиты красноватыми отблесками лучей. Около своего окна я остановилась и испуганно попятилась. Сиежный сугроб, словно живой, неожиданно закачался перед моими глазами и поплыл на меня.
— Испугалась? Только не маши руками! Это мамины гуси.
Худенькая девочка в валенках на босу ногу, придерживая на плечах цветную дерюжку, сбежала с крыльца:
— Васька! Васька! Тега! Тега! На место!
Большая птица сложила крылья и, переваливаясь с боку на бок, послушно заковыляла к незнакомой девочке. Остальные гуси откатились от моих ног и также потянулись к ней.
— Это они маму ждут. И в гусятник не хотят идти. Не знаю, что с ними делать.
Девочка погладила переднего гуся по широкой спине и с любопытством посмотрела на меня.
— Ты здесь живешь? А мы только что переехали к вам из Слободки. Тебя как зовут? Меня — Кланька. Будем водиться. Ладно?
Кланька, присев на корточки, обняла длинную шею самого большого гуся.
— Замерзли, бедненькие! Лапки отморозили. Ну что вы, глупые! Мамка все равно не выйдет к вам. Она лежит.
Гуси послушно пригибали головы и тихо-тихо о чем-то говорили.
— Давай я помогу тебе загнать их, — сказала я.
Кланька отрицательно покачала головой:
— Не, не пойдут.
— А если их хлебом заманить?
Отщипнув кусочек корки, я поманила одну из птиц.
— Идет! Идет! — Кланька радостно рассмеялась. — Вот хорошо-то!
Через несколько минут мы с Кланькой бежали к загону, где тесными рядами были понастроены сарайчики. Гуси, подбирая на ходу хлебные крошки, спешили за нами.
Когда мы их загнали, солнце уже совсем спряталось, а от фунта хлеба осталась малюсенькая горбушка.
В тот раз мне от матери здорово попало, но зато Кланька стала моей подругой.
Войдя в каморку, Кланька сразу же устраивается в уголке возле моих кукол, и те начинают разговаривать, драться, плакать.
— Раш-ш-ш-шибу! — кричит грязная, лохматая кукла, прозванная дядей Семеном — по имени отца Кланьки.
— А ты не плачь. Не плачь... Нишкни, детка! — уговаривает Кланька другую, маленькую, с волосами из пакли и облупленным носом.
Петька, насупленный, примолкший, следит за Кланькиными руками.
Даже маленькая Грунька и та, забыв про шпульки, с любопытством таращит глаза.
— Сегодня опять мамку побил. Гусей хочет перерезать. И мне досталось, — жалуется Кланька на отца.
— А кто ему даст гусей-то трогать? Пусть только попробует! — угрожающе надвигается Петька.
Судьба Кланькиной матери, тети Поли, вызывает участие всех соседей. Года два тому назад за какую-то детскую шалость мастер избил Кланькиного старшего брата Колю. Случилось это на глазах у тети Поли. После побоев Коля вскоре умер, а у тети Поли начались припадки. Особенно она страдает по ночам. Часто в бараке раздаются громкие крики больной и испуганный плач младших братьев Кланьки.
К своим гусям тетя Поля сильно привязана, а они даже в морозные дни не отходят от окна. Не было еще случая, чтобы кто-нибудь из нас обидел их или, проходя мимо, не покрошил кусочка хлеба, припрятанного за обедом.
— Утром Зот Федорович приходил, — оглядываясь на дверь, шепчет Кланька. — Говорит, если маманя не перестанет кричать, из барака, выселит. Тятька рассердился и побил ее. А разве она виновата?
— Пусть только попробует выселить! Я ему тогда так наподдам! — горячится Петька, раздувая ноздри припухшего носа.
У Петьки тоже несчастье. Он не может смириться с тем, что вместо умершего отца у него скоро будет отчим — рыжий дядя Никифор, рабочий с красильной фабрики, прозванный за неразговорчивость Молчуном. Петька уже заранее возненавидел своего будущего отчима, и достаточно произнести его имя, как он начинает кипятиться.
— Ни за что не пущу Молчуна к нам жить! — сердито говорит Петька.
Отец поднимает голову, прислушивается. Потом, пододвинув низенькую скамеечку, подсаживается к нашему кружку.