— Да конечно же, Эдуар, он отдает себе отчет!
— Да конечно же, нет! — вскричал он. — Он еще не осознал, и я должен поставить перед ним все точки над i. — Он показал пальцем на сына, который стоял как ни в чем не бывало, улыбаясь бледной и скорбной улыбкой мученика.
— Вот мальчик, — сказал Ланьо-отец, — который с начала текущего года — с октября месяца — приложил немало усилий, чтобы исправиться. В каждой четверти балл по поведению у него выше среднего, за восемь месяцев у него не было ни одного взыскания, а теперь вот, по вашей милости, схватил «отсидку» на целый день! Все старания сведены к нулю, ему надо начинать с нуля! Да, с нуля!
Ланьо холодно ответил:
— Ну уж это я беру на себя!
— Видите, Эдуар, — сказала тетка, — он берет это на себя!
— Потому что не отдает себе отчет в том, как это серьезно. Я уверен, что его преподаватели будут считать, что он опять стал таким, как в прошлом году, и будут следить за ним особенно строго. А если учитель забрал в голову, что ученик способен бросать сероводородные шарики, то, чуть что, в ответе всегда будет ученик. Теперь ему придется обдумывать каждый свой шаг, и за любую, невесть чью, проделку оставлять после уроков будут его. Вот что вы наделали!
— Эдуар, — сказала мама Ланьо, — мне кажется, ты немного преувеличиваешь.
— Тем более, что другие преподаватели об этом не знают, — вставила тетка, — ведь правда, Жак?
Жак поднял голову и сладким голоском ответил:
— Знает об этом только господин Мишель… и, может быть, господин инспектор. Но он столько такого подписывает, что через неделю обо мне и не вспомнит!
Толстяк немного подумал, потом резко сказал мне:
— В вашем возрасте можно сделать глупость, но за нее хотя бы надо нести ответственность. Я бы на вашем месте признался.
— Он не мог, — сказала мама Ланьо. — Я же тебе говорила. Он стипендиат, а его отец — учитель начальной школы. Школьные учителя — народ небогатый. Если малыш потеряет стипендию, он не сможет продолжать ученье.
— Надо было раньше думать! И если получаешь стипендию, сиди смирно. Не будем забывать, что правительство выплачивает эту стипендию из тех денег, что я плачу в счет налогов, — и вот вам пожалуйста, этот господин отравляет целый класс и вдобавок ко всему подводит под наказание моего сына! Удивительная психология! Если такова современная молодежь, то солдаты у нас будут, прямо сказать, странные! Ведь не сероводородными шариками будем мы стрелять, когда пойдем отбирать Эльзас-Лотарингию!
Это нелепое предположение показалось мне смешным, я невольно улыбнулся.
— Он еще смеется! — вскричал ломовик. — Ему говорят о потерянных отечеством провинциях, а его это смешит! Только этого не хватало!
Мама Ланьо робко за меня заступилась:
— Послушай, Эдуар, не забывай, что у него хватило мужества прийти сюда и сказать тебе правду.
— Ты заставила его прийти?
— Ничего подобного, — сказала тетка, — он сам предложил. Папаша Ланьо прошелся по кабинету, вернулся обратно к
письменному столу и сказал, обращаясь к сыну:
— Значит, сейчас ты им ничего не говорил?
— Я сказал: «Это не я», но они мне не поверили.
— Это произошло когда?
— В понедельник утром.
— И ты с понедельника не собрался на него заявить? Лицо Ланьо мгновенно выразило обиду и изумление.
— Я?! — воскликнул он. — Мне доносить на товарища? О нет! Такое сделать нельзя!
— Но ты же знал, что получишь нагоняй!
— Да, знал. Но я рассчитывал на то, что скажу тебе правду, и надеялся, что ты меня простишь.
— Ты ошибался! Если бы он не пришел, я бы тебе не поверил.
— Вот видишь, Эдуар, — воскликнула мама Ланьо, — как ты бываешь иногда несправедлив!
— Это правда, — с пафосом сказала тетка, — вы относитесь к ребенку без всякого доверия!
Папаша Ланьо еще немного подумал, потом заявил:
— В конечном счете не так уж все скверно в этой истории. Вы-то, конечно, играете в ней не слишком красивую роль, — сказал он, обращаясь ко мне. — Да, действительно, вы пришли сюда. Но прежде чем бросать сероводородный шарик, вы могли бы подумать о вашем отце. Он человек порядочный. Что бы он сказал, если бы узнал о вашем поведении?
Появление Жозефа в этой комедии интриг, сплошь основанной на лжи и лицемерии, повергло меня в страшное смятение. А он настойчиво спрашивал:
— Итак, что бы он сказал? Что сказал бы на это ваш отец? Мне хотелось ответить: «Он сказал бы, что вы олух!» Честно говоря, у меня на это не хватило мужества; я раза
три грустно покачал головой, одновременно пытаясь кончиком языка отодрать от нёба прилипшую половинку абрикоса.
Наступило довольно долгое молчание. Дородный хозяин дома медленно.прохаживался взад и вперед, между дверью и окном, и, казалось, погружен был в глубокое раздумье. Женщины ждали молча, но уже спокойно. Ланьо сидел в кресле, скрестив руки на груди, и смотрел на ковер, но как только его отец поворачивался к нам спиной, подмигивал, а отцовской спине показывал язык. Наконец мыслитель прервал свою прогулку и произнес:
— Ладно! Раз он пришел сюда с покаянием, я не скажу об этом никому — ни его отцу, ни в лицее.
— Браво! — вскричала тетушка. — Браво! Эдуар, вы великодушный человек, у вас благородное сердце.
— Но в другой раз берегитесь! — сказал он, грозя мне пальцем.
— Другого раза не будет, правда, Жак? — плача от радости, проговорила мамаша.
Но Жак сподличал; сама невинность, он широко раскрыл глаза и воскликнул:
— Почему ты говоришь это мне? Я ведь ни при чем!
— Он прав! — сказал отец. — Он виноват только в том, что дал себя наказать за другого, лишь бы не доносить на товарища. Отмечаю это. Отмечаю как поступок, не роняющий его честь.
Он подошел к сыну и положил свою ручищу на кудрявую голову маленького негодяя, прикинувшегося стеснительным скромником.
— Он взял на себя чужую вину, потому что не хотел, чтобы люди говорили: «Маленький Ланьо, сын ломового извозчика, донес на товарища». Я учту это. Я это учитываю.
Он и в самом деле это учитывал, потому что мне вдруг показалось, что он стал еще выше ростом, и его тупое лицо рас цвело вдруг чудесной улыбкой, а в заплывших глазах блеснули две влажные искорки.