— А вы презирайте их, Дарья Никоновна! Такие Палисандровы — паразиты, они чужим трудом живут. На эту Палисандрову в ее прачечной двадцать человек работает. А что может сделать она сама? Что может она создать? Отнимите у нее ее капитал — неизвестно еще какими путями нажитый, — ну и что от нее останется? Пустое место! А вы хлеб своим трудом добываете…
— Вот то-то и дело, — прервала мама, — трудом добываем, не воруем же…
— Вот то-то, трудом! — подхватил художник; он волновался, сердился, глаза у него блестели. — А у нас, в нашей темной стране, труд презирается. Такие вот Палисандровы едят хлеб, который мужиком выращен, а мужика и за человека не считают. Пьют молоко от ваших коров, а ответить на ваш поклон считают зазорным!
Художник задохнулся, начал кашлять. Отцу стало жалко его.
— Да леший с ними, с господами-то! У них своя жизнь, барская. А мы беднота, наша доля такая.
— А за что такая доля? — опять закричал художник. — Почему? Мы люди, создающие ценности. Мы создаем, а они потребляют. Мы господа жизни, а не они!
Отец усмехнулся, махнул рукой:
— Уж какие мы господа!
— Да, мы господа! И вы, Иван Михалыч, и вы, Дарья Никоновна, и вы, Анна Ивановна, — вы господа! Вы трудитесь, вы делаете жизнь на земле богатой и красивой! Вы, а не они, не Палисандровы! Как люди слепы, какое затмение умов! Да ведь они до земли вам обязаны… кланяться!..
— Ну будет, будет тебе, эко раскипятилси! — успокаивая его, будто маленького, сказал отец. — Вот опять закашлялси. Здоровье-то у тебя, голова, совсем липовое.
— Ну и выдумал — чтобы господа нам кланяться стали! — усмехнулась Анна Ивановна. — Насмешил до страсти!
Художник махнул рукой и ушел в свою комнату.
— За такие-то разговоры, пожалуй, и в участок позовут, — продолжала Анна Ивановна. — Нет уж, всяк сверчок знай свой шесток. Да и то сказать, не было бы господ — на кого бы мы работали, кто бы нам деньги-то платил?
— Эко мудрено! — возразил отец. — Можно и друг на дружку работать. Я тебе молока дам, а ты мне букет сделаешь. Вот и без господ обошлись бы!
— Заглаголил! — остановила его мама. — Еще до чего договоришься?
— Ты, пожалуй, скажешь, что и без царя обошлись бы, — продолжала Анна Ивановна. — Язык-то без костей.
— А что ж, не обошлись бы, что ли? Царь-то такой же человек, не из золота небось сделан.
— Вот за такие-то речи — бубновый туз на спину! Да в Сибирь по Владимирской![2] Нет уж, Михалыч, что как установлено, так и стоять будет.
— Вот то-то и дело, сейчас и бубновым тузом пугать! А есть люди — и бубнового туза не боятся. Жизнь отдают, волю свою отдают, на баррикады под пули становятся. Ай все зря это?
— Иван, замолчи, я тебя прошу! — твердо сказала мама, заметив, что Соня стоит, навострив уши, и слушает. — Придержи свой язык, длинный он у тебя уж очень!
А Соня хоть и слушала внимательно, половины не понимала.
— Какой бубновый туз, — попробовала она выяснить хоть что-нибудь, — почему бубновый?
Но мама резко прекратила этот разговор:
— Не лезь, когда большие разговаривают! Ступай собирай на стол, обедать будем. Хлеб доставай, ложки. Вырастешь — тогда узнаешь.
Как-то встревоженно, неспокойно было в квартире. Неспокойно, встревоженно было и у Сони на душе. Почему-то все время вспоминалась девочка с куклой. Конечно, хорошо, что они ее прогнали. Так и нужно было прогнать… И все-таки что-то мешало забыть об этом. Захотелось, чтобы и мама подтвердила, что они поступили так, как надо.
Но мама, выслушав за обедом рассказ про эту девочку, сказала:
— Не надо было звать. Зачем же вы ее звали?
— Мы думали, она не такая, — стала защищаться Соня, — мы думали, она хорошая!
— А чем же она не хороша оказалась? — спросил отец.
— У нее платье с заплаткой. И на платке дырки. Весь платок в дырках.
— Вот те на! — сказал отец. — Платье плохое и платок плохой. А девочка-то, глядишь, хорошая. Взяли да обидели человека ни за что ни про что.
Мама сурово поглядела на Соню своими серыми глазами:
— А если вот тебя так зазвали бы к себе чужие девочки да посмотрели бы, — а платье на тебе простое, а на них-то платья батистовые, — да и прогнали бы тебя. Хорошо бы тебе было?
Соня молчала насупившись. Нет, это было бы совсем не хорошо. Очень обидно было бы. И той девочке, Зое, наверное, было обидно. Соне вдруг стало очень жалко эту девочку: Зоя ничего им не сказала, даже ни одного словечка не ответила — ушла, и все…
— Вот ведь с каких лет приучаются людей по платью встречать! — с упреком сказала мама. — Будь у тебя голова в сто умов, а платье с заплаткой — вот ты уж и не человек! Уж тебя и прогнать можно. И на поклон тебе не ответить можно!