До сих пор не могу вспоминать без слез, как мы заметили первый румянец на щечках, первую улыбку. Плакали слезами радости. Детские улыбки были высшей наградой для тех, кто провел бессонные ночи около кроваток. По мере выздоровления стали разводить маленьких ленинградцев по возрастным группам. Местные дети видели, как хлопочут взрослые, спасая малышей. С такой же теплотой и радостью они встречали в группах своих новых друзей: усадят рядышком, обнимут, погладят по головке, дадут лучшую игрушку. А на головках спасенных малышей пушок начал отрастать, мы называли их одуванчиками.
После выздоровления всех детей устроили праздник, назвав его общим днем рождения. Тогда мало кто имел представление о кукольном театре. Не помню, как называлась сказка, что-то о кошке с котенком. Дедушка-дворник смастерил ширмочку. Пожилая прачка принесла швейную машинку и единственное в доме махровое полотенце, из него сшила кошечкам костюмчики. Кто-то принес ”изумрудные“ бусы для глаз, головку сделали из папье-маше. Кошечки, как живые, глазками заблестели. Не помню весь текст сказки, только некоторые слова остались в памяти: ”Без кроватки прямо на пол кошка спать легла и котенка мягкой лапой крепко обняла. Без мочалки и без мыла, просто языком кошка котику помыла мордочку потом”.
Сколько доброты душевной в этой сценке! Дети хохотали до визга, и глядя на них, мы поняли, что коллектив детского сада, родители и эти малыши — единая семья, вместе трудились, вместе радовались. Так неужели нужна война для того, чтобы люди были дружными, целеустремленными, добрыми?!
Только беспредельная материнская любовь помогла ленинградским детям обрести детство. Вот потому мы и живем долго, что тратили силы и здоровье на добрые дела. Но находятся такие особи в современном поколении, которые воротят нос при виде стариков, как будто мы в чем-то перед ними провинились, так и хочется приголубить их, приласкать, подарить им душевную доброту, которой их кто-то обделил. Этот урок, преподнесенный мне жизнью в начале трудовой деятельности, всегда помогал трудиться с полной отдачей сил, справляясь с любыми трудностями на любом посту.
На отца пришла похоронка, и мне пришлось вернуться в Ирбит, как оказалось, навсегда».
Склоняю голову перед волей и мужеством этой женщины. Работала всю жизнь с детьми, для детей, вырастила своих сыновей, гордится ими, любит внуков и правнуков. В мае ей исполняется 86 лет. Год назад перенесла инсульт, но как борется за жизнь, можно позавидовать. Начала ходить понемногу, пока еще за стенку держится, но главное — на ногах. И пишет.
«Сколько раз переписываю, залью слезами, да снова пишу. Не судите строго. Душа рвется в бой. Хочу быть полезной».
Часть III. НАЧАЛО ВОЙНЫ
Отрывок из художественно-исторического романа «Юность» Марии Панфиловны Сосновских
В то июньское утро на западе уже вовсю полыхали пожаром сёла и города, лилась кровь… Отдельные пограничные отряды дрались до последнего, сдерживая натиск врага. А у нас в Зауралье — мирное небо, жарко светило солнце, люди веселились. В деревнях шли массовки. Война застала многих врасплох.
Вот так и мы вернулись с увеселительной прогулки из леса и сразу очутились у сборного пункта. У репродуктора люди слушали: «Дело наше правое! Враг, посягнувший на нашу священную землю, будет разбит! Победа будет за нами! Смерть немецким оккупантам!»
На нас никто не обращал внимания, но нам и самим было неудобно стоять с гитарой среди плачущей толпы, и мы незаметно разошлись по домам, ни о чем не договорившись.
По дороге домой встретила соседку Марию Устинову — щупленькую пожилую женщину, которую дети вели под руки. У нее призывались сразу двое — муж и дочь-медсестра, а сын уже служил — в пограничных войсках где-то на западе. Лицо Марии было искажено от горя, ноги заплетались, она непонимающе смотрела по сторонам.
— Скорую-то помощь хоть вызвали? — переговаривались друг с другом взволнованные соседки. — Видишь, баба почернела, как уголь… Сердце у нее больное, вот и схватило!
Я чувствовала себя так, словно вдруг оказалась посреди моря на необитаемом острове. А как известно, в молодые годы, когда человек оказывается в трудном положении, его непременно тянет домой к родителям. Я пошла пешком домой в деревню. День был очень жаркий — самый разгар сенокоса. Но казалось, будто по одному взмаху палочки неведомого дирижера замер весь оркестр — остановился на полуслове концерт полевых работ. Недометанные стога стоят на лугах, тут же конные грабли, брошенные косилки, незагребенные валки сена, брошенные телеги, упряжь, косы, вилы и прочие орудия труда. Зато тракт так и кишел народом. На телегах, на ходках, коробках, парами, враспряжку и даже на тройках везли в город новобранцев. На каждой подводе дикое, необузданное, пьяное веселье вперемежку с воем, воплями и причитаниями. Какое-то всеобщее помешательство умов. Мне то и дело приходилось сворачивать на обочину дороги, опасаясь быть затоптанной пьяными возницами.
Вот ходок, запряженный породистым вороным жеребцом, трясется что есть силы на ухабах. В эту жару разве можно так гнать лошадь?! Конь весь в мыле, кровавая пена хлопьями слетает с удил. Точно мухи падаль, облепили ходок пьяные. С красными озверелыми глазами, с пеной у рта, хрипит на беседке мужик: «Я последний день гуляю! И последнюю темную ночь!..» — и разрывает меха такой же хрипящей гармошки. А вот прогнала на телеге пьяная компания, бабы визгливыми голосами орали: «Ой, что за война, сразу три набора! Взяли брата и отца, взяли ухажера!» А вот едут совсем тихо, шагом, в телеге спит молодой пьяный мужчина. Рядом сидит заплаканная старуха в темном платке, должно быть мать, и гладит его по русым пшеничным волосам. По другую сторону совсем молодая женщина, возможно жена, то и дело подносит к глазам белый кружевной платочек.
Я смотрю и думаю. До чего безобразен, глуп и дик до вандализма человек в пьянстве. Неужели нужно обязательно нажираться этого проклятого зелья перед отправкой из дома, да так, что и забыть в последний день о родных и близких людях. Ведь наверняка многие из них видели своих жен и матерей в последний раз. Мне было жутко и неприятно смотреть на эту картину, я свернула с тракта и от Малой Зверевой пошла проселочными дорогами. В полях было тихо, звенели жаворонки. Можно было забыться на миг. Здесь ничего не напоминало о войне.
Домой я пришла поздно, уставшая, хотя и вышла из города рано.
— Я в сельсовете был, а тут телефонограмма, — сказал за ужином отец, — война с Германией, говорят. Я сразу смекнул и погнал домой. В Пахомовой сказал кое-кому, домой приехал, ребятишек нарядил — бегите ко всем, пусть идут продукты покупают, а то война началась. Лошадь не успел распрячь, гляжу, полна ограда народу. Покупайте, говорю, бабы, соль, спички, мыло, запасайтесь… Война ведь! Ничего не будет!.. Водку мигом раскупили. А к утру и весь остальной товар распродал. Всю ночь торговал. А наутро ревизия. Деньги сдал и рассчитался. Ларька у нас больше в Калиновке не будет, так что я теперь безработный. Война, по всему видать, не на шутку разразилась. С немцем я уже воевал, знаю. Не год, не два продлится… Сила прет против нас великая… Мне скоро 55 лет, в строевую не годен, а вот так куда могут, кто его знает… Наверно, опять председательство в колхозе навяжут. Председатель-то наш Кочурин Яков Захарович призывается.
Назавтра в Калиновке была отправка мобилизованных. Сразу в один день не стало председателя и колхозного бригадира. Проводы мужиков на войну были в нашем хуторе такими же, как и в других деревнях. Перед отправкой многие были на развезях.
Данило, помахивая недопитой поллитровкой, то пел, то материл германца, то со слезами лез ко всем целоваться, то падал в ноги и прощался с каждым, притом ревел навзрыд, как баба. Мария, его жена, теребила его за плечо и уговаривала: «Данька, перестань! Не смеши народ!»