Выбрать главу

Дед долго молчит, видно, думает, вспоминает. Потом, откашлявшись, медленно, слово за словом говорит:

— Ну, слушай хорошенько. Я спою тебе песню. Всю не помню, а то, что осталось в памяти, спою. — И начинает петь:

Снег на улице лежит, Ночь луной вокруг глядит.
Сваты к девушке пришли И барана привели.
И очаг горит огнем, Мясо жарится на нем.
Не скажи, не жирен плов: Был откормленный баран весом! Не скажи, что выстудили кров: В очаге огонь и дым столбом!
На террасе старики сидят, На костер во все глаза глядят.
Щек не обморозили б они — Чаю им в кумгане вскипяти! На старух поласковей взгляни — Лишь бы не скандалили они.
А на девушках наряд! Жемчуга сверкают и горят. Игры шаловливые ведут, В танце, словно пери, проплывут. Песню запевают — «Яр-яр-яр!» Слезы утирают — «Яр-яр-яр!:»

Дед умолкает, улыбается:

— Все, малыш!

Я опять прошу:

— Хорошая песня, дедушка, спойте еще.

— Все! — говорит дед, — Ничего не осталось в памяти, все перезабыл. — Потом опять задумывается, а минуту спустя продолжает: — Однажды бежит Лиса, добычу вынюхивает, а навстречу ей Павлин, хвост распустил. Лиса и говорит: «О, Павлин! Слыхала я, ты пляшешь чудо как хорошо. Спляши же, порадуй меня». Павлин еще пуще распустил хвост и пошел плясать. А Лиса смотрела, смотрела, облизывалась — проголодалась очень, — да как схватит его. Павлин видит, Лиса недоброе задумала и говорит: «О, Лиса! Что ты делаешь?» А Лиса ему: «Я, говорит, проголодалась очень, хочу тебя съесть!» Павлин говорит: «Ладно, ешь, только прежде ты должна молитву прочесть». Лиса забормотала что-то про себя, подняла передние лапы и только успела сказать: «Омин велик аллах!», как Павлин — «Фрр!» и улетел от Лисы, из-под самого носа… Все, конец! Старость, сгинуть ей, добра от нее мало. Сил нет, все время ко сну клонит… — Помолчав минуту, дед качает головой: — А все же немало мною порыскано по свету. По степям, по пустыням на верблюдах немало поезжено…

— Дедушка, расскажите еще! — прошу я, поглаживая деду бороду.

— Хватит, сынок. Если придет что на память, завтра-послезавтра расскажу, — говорит дед, лаская меня сухой морщинистой рукой.

Я обнимаю его колени, заглядываю в мудрые, задумчивые глаза. Соглашаюсь:

— Ладно, дедушка, завтра.

Дед тихонько опускает отяжелевшие веки и погружается в долгую думу.

* * *

Приходит весна. Урюковые деревья, персики, вишни, сливы, доверившись теплу, одно за другим торжественно облачаются в легкие светлые одежды. Чарующая прелесть цветов, нежная зелень листьев вызывают чувство восторга, душевного подъема.

., Местом наших игр теперь становятся крыши. А помощником и соучастником наших ребячьих забав — весенний ветер. Все ребята увлекаются бумажными змеями. Мечтой, заветным желанием каждого становится «курок». Курок — это большущий змей, сделанный из плотной разноцветной бумаги. Бывали куроки, которые могли нести под собой зажженный фонарь. Мне самому доводилось видеть такие. Лучшими мастерами по курокам были Махкам и Мумин. Темной ночью их змеи гудели на ветру с мерцающими, как звезды, фонарями.

Я тоже не отстаю от товарищей, мастерю маленького змея. Долго вожусь с ним, но в конце концов запускаю, пробежав от одного края крыши до другого.

Погода стоит мягкая. Дует ласковый весенний ветерок. Величаво плывет в небе солнце… Крыши, особенно старые, глиняная заливка которых не была обновлена прошлой осенью, поросли нежной травкой. А в траве огнем горят алые маки…

Внизу вдоль узкой улочки, поблескивая на солнце, тянутся длинные полосы шелковой основы. Когда-то ткачи нашего квартала выпускали бязь. Многие из них вынуждены были бросить свое дело, а некоторые начали переходить к тканью местного шелка. Тут же, прислонившись к дувалу, сидит мой дед. Всякий раз, когда на улице натягивали основу, он любил сидеть вот так на солнышке и беседовать с ткачами.

Когда змей наскучил мне, я спрыгнул прямо на улицу. Дед вздрогнул:

— Проказник, с крыши сиганул, а!

Я со смехом притискиваюсь к нему под бок. Дед успокаивается, обнимая меня одной рукой, продолжает беседовать с ткачами.

— Эрмат, свет мой, ученик твой ушел, что ли, от тебя? Смирный, покладистый парнишка был.

Высокий, лет пятидесяти безбородый ткач говорит сдержанно, продолжая заниматься своим делом: