Мастер удивленно приподнимает бровь. Говорит:
— Учение — дело хорошее. У ученого человека и ум полнее, он все может знать, что только делается на свете. Мы все, к сожалению, сплошь темные. Но ты, Садык, должен сказать, здорово говоришь по-русски. В тот день, помнишь, когда приходил этот мастеровой, я диву дался, как ты запросто щебетал по-ихнему. Ты, Садык, обязательно приставай к ним, к русским рабочим.
Садык, довольный, говорит, покручивая ус:
— По-русски — я мало-мало говорю, а вот грамотой не владею. Побегал немного в школу, да в доме начались затруднения, навалилась нужда. А учителю каждый четверг надо нести сдобных лепешек, пирожков с мясом и прочее. Я и забросил учение. Поскитался по Фергане, потом приехал в Ташкент, на завод поступил. Я и сам думал пристать к русским рабочим, но как-то все не могу решиться. Впрочем, посмотрим, посмотрим. Краем уха слышал я, будто бы рабочие Петрограда собираются скинуть Временное правительство. Рабочие Ташкента тоже по-моему усиленно готовятся к чему-то.
В мастерскую неожиданно входит Расуль-орус. Ему уже под шестьдесят, у него гноятся глаза, но он все еще торгует железным ломом, тряпьем, старьем, недавно женился на хорошенькой девушке, постоянно полупьян и не дает покоя жителям квартала.
Остановившись у порога, Расуль сердито тычет перед собой палкой:
— Так, мастер, о чем это вы болтаете тут с тем вон джигитом? Он что-то трепался насчет мастеровых. — Он вдруг изрыгает непристойное русское ругательство. Потом поворачивается к Садыку, кричит, стукнув палкой об пол: — На хлопковом заводе работаешь? Обязательно донесу на тебя баю! Рабочий должен быть предан хозяину, а не разводить смуту. Так что, смотри у меня, знай, куда ступить, иначе кубарем полетишь и угодишь прямо за решетку!..
Мастер, Садык, Махмуд застыли, ошеломленные. Первым спохватывается мастер.
— Тебе-то какое дело? — разозлившись, говорит он. — Ну, поговорили тут о том, о сем. Насчет богачей позлословили малость.
Расуль прищурил трахомные глаза.
— Расхваливаете мастеровых, снюхались уже, шушукаетесь тут, знаю! — и показывает палкой в сторону мастера. — Это от тебя исходит всякая смута, мастер, напасть на твою голову! Смотри у меня, не покаешься, голову сниму!
— Убирайся отсюда! Иди в мечеть, там тебя каменщики ждут с деньгами. Пусть минарет твой до небес достанет и тебя к самому престолу всевышнего вознесет, старый петух! — выходя из себя, кричит мастер.
Молчун-подмастерье фыркает и громко смеется в глаза Расулю.
— Валяйте, валяйте! Топайте домой и перебирайте четки. Да на молитву в мечеть не опаздывайте, вы дали обет мулле, а то как раз шуганут вас в преисподнюю.
Мастер и Садык негромко смеются.
— Мы пошутили, Расульджан, — говорит мастер уже серьезно. — Сам знаешь, жизнь настала трудная, дороговизна. Людям с достатком все равно, а у нас много забот, горя.
Расуль, обругав мастера, закуривает папиросу. Говорит:
— Остерегись, мастер, иначе быть тебе в аду! — и уходит.
После долгой беседы, близко к часу вечерней молитвы Садык попрощался и ушел на завод. Мастер с подмастерьем отправились домой. А я, встретившись с ребятами, задержался на улице до позднего вечера.
В среду утром, сговорившись с Тургуном, я подошел к его матери:
— Тетя, отпустите Тургуна, мы сходим на базар. Он ловкий, сразу найдет покупателя. Мы быстро продадим тесьму и сейчас же вернемся.
— Ты всегда так, — недовольно ворчит мать Тургуна — улестишь-обманешь меня и уведешь его невесть куда. Сегодня мне постирать надо, пусть за детьми присмотрит, воду поможет таскать, дров нарубит.
— Да вы оглянуться не успеете, как мы прибежим! — говорю я, подмигивая Тургуну.
И вот, я уже рыскаю по торговым рядам с тесьмой, вытканной матерью. А рядом со мной хитрец и пройдоха Тургун.
Народу на базаре много. Особенно старух, молодых женщин и девушек. И все продают тесьму, тюбетейки, вату, мотки пряжи. Лавочники обманом-уговорами морочат женщинам голову и почти задаром берут их товар. Но я свое дело знаю, а Тургун и вовсе мастак по части продать-всучить.
На Эски-джува есть чем поразвлечься. Вот латальщик обуви, починяя чьи-то ичиги, гундит что-то себе под нос — доволен, наверное, что представилась возможность заработать несколько медных монет. А вон рябой Махсума-журавель, потряхивая своими лохмотьями, веселит народ: надует щеки и выбивает на них барабанную дробь, — тоже старается зашибить копейку. Нищим, ворожеям-гадалыцикам, попрошайкам — счету нет. Вот толпа странствующих дервишей в рубищах, в высоких конусообразных шапках — ходит по базару, выкрикивая: «О аллах, истины друг!» — в руках длинные посохи, а у поясов тыквянки для сбора подаяний.
Тургун любил злить дервишей.
— Лентяи! Дармоеды! Анашисты! — выкрикивает он я убегает со всех ног. А я — за ним.
Расположившись на земле, жужжат своими смычками чинильщики посуды. Мы останавливаемся около одного.
— Бой-бой, как он ловко орудует смычком! — говорю я.
— Да, вот это занятие! — говорит Тургун. — Смотри, раз — и готова пиала. Вот, наверное, загребает человек деньгу. Конечно, я обязательно стану чинильщиком посуды!
Мастер улыбается:
— Говорят: кувшины бьются не в урок, но каждому кувшину дан свой срок. Что ж, добро, становись чинильщиком посуды, малыш!
От чинильщиков посуды мы идем к хозяину «панорамы», важному на вид усатому старику с запрятанными под клочьями густых бровей глазами. Обычно тихий и приветливый, человек этот показывал через окуляры разные снимки — пустыни Аравии, реку Нил, пирамиды, виды Багдада, улицы Стамбула, мечети Айя-Софии и Султана Абдул-хамида. Развлечение стоило копейку, но у нас, к сожалению, нет ни гроша. Оба мы тихонько подсаживаемся к старику.
— Дедушка, милый, можно разок посмотреть? Только в долг, сегодня у нас нет денег. Завтра я обязательно добуду копейку, ладно? — упрашивает Тургун.
Старик, отпивая из пиалы чай, ворчит:
— Давай, давай, уходи отсюда! Не трогай трубы. Нет денежек — все, и не мечтай об Аравии, о Стамбуле!
— Тогда сиди тут один и корми собой мух! — насмешливо говорит Тургун, вскакивая с места.
Время — близко к полдню.
— Идем, друг, надо быстрее продать тесьму, — говорю я и, разделив тесьму на две части, одну отдаю Тургуну. — Смотри, не подкачай, как следует торгуйся с покупателями, хорошо?
— Не учи, сам знаю, — отмахивается Тургун.
Мы опять отправляемся на толкучку. «Вот тесьма! Хорошая тесьма! Редкостная тесьма!» — рыская по базару, кричит Тургун. Женщины бранятся, глядя на него: «Шайтан, настоящий шайтан! Путается всюду под ногами. Смотришь, исчез, не успел оглянуться, он уже тут как тут!» А Тургун, раскрасневшийся, знай расхваливает тесьму, сует ее чуть ли не под нос каждому встречному.
Набегавшись до устали, мы в конце концов все-таки успеваем продать тесьму, правда, немного дешевле, чем хотелось бы. Пересчитав выручку, я крепко завязываю деньги в поясной платок, и мы еще долго бродим по базару, дергая за хвосты лошадей, верблюдов, ишаков, мулов. Потом возвращаемся на Эски-джува. Тургун тащит меня в медресе «Беглар бегим»:.
— Смотри, сколько там знатного народу собралось!
Во дворе медресе и правда собралась тьма народу: чалмоносцы в огромных чалмах, студенты медресе, пузатые баи… Один за другим выступают ораторы и все большие улемы.
Тургун подталкивает меня в бок:
— Пошли! Болтают, болтают, только и знают читать наставления. Бедняки голодные, голые, а эти все кричат о вере. Лучше бы хлеба дали!
Я громко смеюсь:
— Верно, друг! Твоя правда.
Сидим мы в тесном дворике позади мечети на берегу арыка, протекающего между густых талов, и громко зубрим на разные голоса. Учитель расположился в стороне на свернутом вчетверо одеяле. Рядом с ним тучный бай, в новом сияющем легком халате без подкладки, с огромной чалмой на голове и с розой за ухом, — левой рукой он легонько шевелит кончик густой бороды, а правой пропускает меж пальцев янтарные четки. Я сижу близко и слышу их разговор. Учитель время от времени подливает в пиалу крепкого чая и с должным почтением подносит баю.