Гелена кивает Юрко и вместе с кнутом обвивает его руками. И снова, верно, видится ей воздушный кружевной рукав, развевающийся в господской коляске, и слышится ликующий выкрик: «Да здравствует война!» У нее бледнеет лицо, и вместо сострадания и нежности на нем проступает ненависть, которая так и брызжет из глаз.
Склонившись к самому плечу братика, она шепчет:
— Если бы помогло, так не только императора, многих стоило бы высечь кнутом. И этих вот, что в колясках балаганят.
И снова летят лошади легким галопом вверх по дороге. Их погоняет господский кучер в зашнурованном кафтане. Господа веселятся, а из-за герани в крохотных окнах лачуг провожают их хмурые взгляды.
Мама воротилась без отца.
Под глазами у нее залегли темные круги, взгляд был усталый, печальный. Говорила с нами каким-то приглушенным голосом и беспомощно двигала руками, когда снимала праздничное платье. Мы видели, как она перемогает себя, бодрится и, глубоко дыша, набирается сил.
Тетка Гелена, чуть прищурив глаза, издали следила за мамой и, кивая головой при каждом ее движении, казалось, раздумывала над ее долей.
Уже и мы, дети, знали: родители мамы так и не простили ей до конца, что она вышла замуж за нашего отца. Они хотели отказать ей даже в приданом, когда она выбрала не богатого парня, а бедного, с нижнего конца деревни. Наша маленькая горная деревушка была явственно разделена надвое: на тех, у кого много, и на тех, у кого мало либо совсем ничего. Честность, человечность, трудолюбие тогда не очень-то были в цене. Разве бедняк достоин был дочери газды[5]? Иной раз приходилось идти наперекор родительской воле — и наша мама решилась на это. Из-за ее замужества родители затаили в сердце обиду, хотя были на редкость добрые люди. Но и они подчинялись ложным законам своего уклада. Только когда в нашей семье родился мальчик, бабушка с дедушкой немного оттаяли. Подарили отцу небольшой участок земли, помогли купить лошадь.
Рассказывали, маме стало совсем горько, когда родилась я. Третья дочка в семье, а они так ждали сына! Поначалу меня даже редко кто на руки брал, редко кто нянчил. Я была нежеланным ребенком. И уже с самого детства сделалась нелюдимой. Но я унаследовала мамин характер и никогда не грустила.
Около дома я нашла уголок, где играла по-своему. У нас на задворках бежал быстрый горный ручей. Он прятался в мшистых берегах, которые поросли ивняком и высоченной травой. Вода в нем искрилась и пела тысячью голосов. По ту сторону ручья жили Порубяки. К ним надо было идти через мостки из двух обструганных бревен. Мостки висели высоко над ручьем, чтобы их не унесло половодьем. Зажаты они были тяжеленными валунами, густо наваленными вдоль берегов, чтобы вода не разрушала построек. Возле мостков со стороны Порубяков росла высоченная липа. Она нам служила опорой, когда мы переходили мостки над вспененным, бурлящим потоком. Мы уже издали протягивали к ней руку, стараясь побыстрей ухватиться за ветви. Держась за них, мы чувствовали себя в безопасности. Когда отец был еще дома, он часто говорил нам, что липа охраняет наш дом от пожара. А мама добавляла: корнями она держит в объятиях берег, чтобы вода не размыла его. Мы и все соседские дети любили играть под ее раскидистой кроной.
А я чаще всех сидела под ней. Чудилось мне, что громадные валуны вдоль берега похожи на сидящих людей. Я дала каждому имя и разговаривала с ними. Эти каменные люди стали моими друзьями. Самый сутулый из них, посередине, напоминал мне старую тетку Верону с Груника. А чуть пониже, опустив ноги в ручей, сидел дядя Данё Павков: очки на смешливых глазах, меж колен сапожная лапа. Камень, сидящий на траве, был цыганкой Ганой, которая предсказывала людям будущее. И мне всегда виделась колода карт, раскиданная у ее ног. В карты заглядывал Матько Феранец, с малых лет круглый сирота, пригретый деревней. Сперва он был пастухом, потом ходил в город колоть дрова на господских дворах.
Я и словом никому не обмолвилась, что камням на верхнем ручье дала человеческие имена. Мне уже тогда казалось, что у каждого человека есть свои сокровенные тайны. Я заметила, что и мама не во всем доверяется тетке Гелене, а Гелена часто поджимает губы, чтобы с языка не сорвалось лишнего слова.
Такой казалась мне тетка Гелена и в тот день, когда мама проводила отца на войну и воротилась из города. Тетка не сводила с матери глаз и уж так, видно, хотелось ей выговориться, но всякий раз она запиналась, губы у нее деревенели, и только живые, беспокойные глаза настороженно следили за каждым маминым движением. Гелена вроде жалела маму, но вместе с жалостью в уголках глаз таилась и давняя мысль: совет, мол, только к разуму хорош, а мама чего добивалась, то и получила.