«Теперь воля! Кто как хочет, так свою судьбу и определяет. Кто желает, пусть в любую сторону идет, а кто не желает — оставайся у генерала Плахина по найму жить...»
Слушал я его, слушал да и спросил: «Господин приказчик, а тебе какая воля? Может, теперь, летом-то, в санях мужики тебя возить будут?» Вскинулся он и наскочил на меня с плеткой, а я ту плетку вырвал и его за грудки. Отступился. Знает: меня раздразнишь — не обрадуешься. Хотя и минул мне только двадцатый, а силенки слава богу. Груженый воз за заднюю ось рукой подниму и опрокину.
—Вот он какой, дедушка-то!..— удивленный, воскликнул я, не замечая, что Силантий Наумович давно вернулся в горницу, стоит у стола против меня и ждет, когда я оторвусь от чтения.
Переворачиваю листок на другую сторону, поднимаю глаза, вижу Силантия Наумовича, и образ дедушки Данилы развеивается. Маленький, сухонький старичок с хмурыми глазами смотрит на меня грозно:
Оглох? Спать надо.
А писать?
—Завтра, завтра,— стучит он палкой в пол и задувает лампу.
Утро началось обычно. Арефа разбудила меня и, словно между нами ничего не произошло, сказала, ласково пришепетывая:
—Воды нету, золотенький.
Натягиваю штаны, сую ноги в неуклюжие сапоги, подпоясываю утиральником кацавейку и, гремя ведрами, выбегаю во двор. День солнечный, морозный. Груши в инее, сверкают, искрятся, словно в стеклярусе. Двор кажется просторным и чистым-чистым. Выпавший за ночь снег на солнечней стороне двора — ослепляющей белизны, а на теневой — подсиненный, с голубой искоркой.
К колодцу с пустыми, а от колодца с наполненными ведрами я бегу, подгоняемый колючим морозцем. Руки у меня деревенеют, и я отогреваю их в кухонном тепле, дую на пальцы и тру полой кацавейки.
—А чурок-то? — произносит Арефа.
И я бегу в сарай за чурками. Мне сегодня очень весело, я хотел бы сделать все сразу, чтобы посидеть в ожидании, когда Силантий Наумович позовет меня к себе.
Но вот все давно переделано. Самовар, разожженный мною, вскипел, кухня подметена, постель убрана. Уже Арефа управилась с печкой и, присев на табуретке, подперла подбородок рукой и от нечего делать рассказывает, что вчера, ложась спать, она забыла сотворить молитву и ей всю ночушку демоны снились.
—Один, Романушка, такой маленький, такой маленький, чуть больше блохи. Прыгнет он на голову, по повойнику1 побегает, побегает да в ухо — скок и жужжит там, и жужжит — терпения нету...
Мне надоел Арефин разговор. Я ухожу в камору, прислоняюсь спиной к теплой голландке и смотрю в полуоткрытую дверь горницы.
Вот из спальни появляется Силантий Наумович. Запахивая полы тулупчика, он проходит к окну, смотрит из-под руки на улицу, потом медленно поворачивается и бредет к столу. Дрожащей рукой закрывает папку с письмами деда Данилы и, опершись о край стола, медленно садится в кресло. «Сейчас он меня позовет»,— думаю я, ощущая прилив какой-то необыкновенной радости, и замираю в ожидании. Но Силантий Наумович сидит неподвижно, не поднимая головы, держит руки на краю стола.
—Не звал? — спрашивает меня Арефа.
В руках у нее тарелка с манной кашей. От каши кудрявится пар.
—Нет. Не звал.
—Каша-то устоится. Ругаться он будет. Ай понести?..— спросила и тут же решила: — Понесу.
1 Повойник — головной убор русских замужних женщин, покрывающий волосы под платком.
Я усмехнулся, ожидая слова, которыми Силантий Наумович обычно встречает Арефу: «Ага, явилась, злыдня».
И вдруг я слышу испуганный крик Apeq;
—Батюшки! Царь небесный!..
Ее словно кто вышвырнул из горницы. Она добежала до середины каморы, остановилась, повернулась ко мне и, не то крестясь, не то просто махая рукой у лица, заикаясь, произнесла:
—У-у... ум-м... Умер! — и устремилась в горницу.
Я опередил Арефу. подбежал к креслу, схватил Силантия Наумовича за плечи, качнул, крикнул: