—Да знаю! — воскликнул Рязанцев выбегая. А дядя Сеня привлек меня к себе и заговорил:
Досадно, Ромашка. Ни повидаться, ни поговорить как следует не пришлось. Сейчас с Рязанцевым и с этим, за кем он побежал, поедешь. Прямиком на Балаково поскачете. Ты там этого товарища, если Чапаев еще домой не вернулся, или Александру Григорьевичу представишь, или, еще лучше, Ибрагимычу.
А он кто? — спросил я.
Наш он, Ромашка. Революционер вроде Макарыча. Работу здесь среди казаков вел. Сам-то он родом казак. Вот его сюда партия и направила. Скрутили его казаки да в Уральск, в тюрьму. Он убежал, а Долматов его поймать сумел и у себя взаперти держал... А ты давай собирайся. Я пойду, мне с ним кое-что передать надо...
Когда я вышел из будки, лагерный двор был полон быстрого, но молчаливого движения. Лошади уже были заложены, на козлах в шинели и серой шапке сидел Рязанцев, двое верховых с винтовками за плечами ласковым полушепотом успокаивали лошадей. Третьего коня солдат держал под уздцы. Он фыркал, бил копытом в землю.
—Садись,— подталкивал меня к тарантасу Горопузов, набрасывая мне на плечи шинель.— В дороге укутаешься. Холодные ночи-то, к зорьке утренней, гляди, как прихватит.
Рядом со мной в тарантас сел Шипов. Шинель, перепоясанная ремнем, и шапка изменили его лицо. Глаза весело играли. Садясь, он пожимал руку дяде Сене и повторял:
—Спасибо, спасибо, дорогой! А дядя Сеня кивал на меня:
—Вот на него положитесь. Он знает.— И обратился к Рязанцеву:— Значит, как и решили, на Сулак. За казачьей гранью прямиком по бездорожью до Солянки. Смотри, Алексей Карпыч, луна скоро зайдет.
—Знаю, Семен Ильич. Не заплутаюсь.
Тогда все. Дома держись, как и договорились.— Дядя Сеня бросил под козлы тарантаса какой-то сверток.
Ильич, не сомневайся,— с необыкновенной задушевностью откликнулся Рязанцев.— Жизнь положу, а убеждений наших не предам!
—Трогай! — сказал дядя Сеня, вскакивая на коня. Рязанцев ударил вожжами по лоснящимся крупам коней,
и они вынесли нас за ворота.
Следом за нами скакало двое верховых. Впереди, сверкая пуговицами казачьего мундира,— дядя Сеня.
Грань мы проехали по целине и с великой осторожностью. За нею верховые отстали, а Рязанцев гикнул, взмахнул кнутом, и лошади понесли.
За последним из семи маров началась выжженная казаками степь. Едкая гарь полетела нам в лица из-под копыт всхрапывающих коней и, вздымаясь черным облаком позади, нагоняла и осыпала нас. Тарантас на бездорожье кидало из стороны в сторону, а иногда так встряхивало, что мы едва удерживались в нем. И так час за часом всю ночь. Только перед зарей у реки Солянки выбрались на дорогу в живую, не тронутую пожаром степь.
Черные, словно каждого из нас проволокли через трубу, мы по косогористому склону спустились к речке, запушенной ивняком.
—Отдых!—объявил Рязанцев, останавливая коней в узкой прогалине между ивовыми зарослями.— Ох, и зачернились мы, как те анчутки, что в аду под котлы с грешниками дрова подкладывают,— весело говорил он, наматывая на руку вожжи.— Вы чего же сидите? Выбирайтесь на землю. Тут она не казачья!
Я соскочил с тарантаса и бросился помогать Рязанцеву распрягать лошадей. Наш спутник с трудом сполз с тарантаса. Рязанцев успел подхватить его под руку и, держа возле себя, крикнул мне:
—Роман, под сиденьем брезент. Живо!
Я быстро раскинул брезент под куртинкой ивняка. Рязанцев, поддерживая Шилова под локоть, осторожно положил его на брезент.
—Э-э, товарищ, невеселые наши дела,— протянул он, присаживаясь на корточки возле Шилова.— Ты хоть слышишь, чего я говорю?
Шипов лежал как пласт. Серая бледность проступала даже через въевшуюся в кожу черноту. Рязанцев обтер ему лоб, щеки, помахал в лицо картузом и еще раз спросил, слышит ли он.
У Шилова чуть приметно дрогнули брови, и он с усилием ответил:
Да. Не трогайте меня... Спать, спать я...
Тогда лежи!—обрадовался Алексей Карпыч и качнул меня за плечо.— А ты стоишь на земле? — Он подмигнул и засмеялся.— Так чего же, давай хозяйничать. Пока я коней стреножу, добудь-ка из тарантаса суму мою солдатскую — там мыло, полотенце. Стряхнем с себя сажу казачью да искупаемся в Солянке.
Солянка вся заросла кугой и колючими водорослями. Едва отыскали чистую колдобину. Вода ледяная, но мы наперегонки окунаемся, мылимся, ныряем. Рязанцев бултыхается в воде, колотит по ней кулаками:
—У-ух, и ловко! У-ух, гоже!..
Я давно уже выбрался из речки, оделся, а он все ухал, крякал, шлепая себя по бокам и плечам.