Я соглашаюсь с Наташей, что это хорошо, а сам думаю: «Хорошо ли? Нет. Надо дать знать, что бабаня больна. Надо послать телеграмму в Осиновку дедушке. Стадо он туда погнал. Он там, там...»
Наташа еще что-то говорила, но я уже не понимал ее слов.
За телеграмму надо платить, а денег ни у меня, ни у Наташи нет. Будить бабаню жалко. По рассказу Наташи, она, проснувшись чуть свет, расспрашивала ее, правда ли, что я приехал, или это ей приснилось. Убедившись, что я дома, обрадовалась, сказала, что теперь она живо на поправку пойдет, и опять уснула.
Наташа проворно, но так легко движется по горнице, что я не слышу ее шагов. Быстрыми взмахами руки она вытерла пыль с подоконников, накрыла салфеткой стол, выбежала, тут же появилась с камышовым веником в руках и, придерживая в горсти косы, принялась подметать пол. Трудно от нее оторвать глаза. Светло-русые пряди золотистыми пружинками вздрагивают над ее прямым чистым лбом, а ресницы длинные, и от них будто тени на слегка впалые, но румяные-румяные щеки. Любуюсь ею, а сам думаю: «Где достать денег на телеграмму?»
Заметая мусор на лоток, она шепчет:
—Пойдем. Картошки я наварила. Не тужи. Кто-нибудь, гляди-ка, придет бабанюшку навестить, займем денег...
«Занять»... И как я столько времени не подумал об этом?
Я быстро оделся, обмахнул веником сапоги и выскочил на улицу, на бегу решая, к кому бы кинуться за деньгами. Конечно же, к Пал Палычу! Он ближе всех живет. И если у него нет денег, я с его помощью упрошу телеграфиста отбить телеграмму в долг.
Я очень удивился, увидев, что ставни на окнах избы Пал Палыча не только закрыты, но и крест-накрест заколочены тесинами, а на двери замок. Двигаю его крутую поржавевшую дужку в пробое, а она так противно скрежещет, что у меня по спине пробегают мурашки.
—Эй, ты чего там замком играешь?! — раздался сердитый окрик, и от ворот соседнего дома ко мне заспешила женщина, на ходу вытирая руки о полосатый фартук.— Чего ты возле него пристыл? — Но вдруг темные брови женщины взлетели, иАона радостно всплеснула руками:—Глядь-ка кто! Ромашка!
Я не узнавал женщины.
—Да как же! Грузчица я. С Царь-Валей в одной ватаге бьтла. Ай забыл, как мы горкинский хлеб грузили? Глянь-кося! — И она ударила руками по широким бедрам.— Вот тебе и на!.. А я глядь в окошко, а ты замок крутишь. Должно, думаю, шпанец какой. А ты к Пал Палычу, что ль? Ай не знаешь? Сместил его наш комитет с балаковских почтальонов. В Широком Буераке он с сумкой-то своей ходит. Набежит, глянет на избу — цела, и нет его...
Женщина говорила не останавливаясь. Но я уже не слушал ее, браня себя в душе, что напрасно потерял время. Знал же, что Зискинд уволил Пал Палыча с работы, да забыл в тревоге за бабаню. «Надо бы к Ибрагимычу»,— с раскаянием думал я. Но теперь ближе было до Чапаевых, и я решил идти в Сиротскую слободку.
—Постой-ка, чего я тебя поспрошаю,— остановила меня грузчица, и по ее лицу прошла волна хитрых улыбок и улыбочек.— Сказывают, Павел Макарыч, управляющий горкинский, теперь за самую что ни есть революцию? Бают, он приехал да таких делов понашарахал, что Зискинду из властей закрывай глаза да беги.
Я торопился уйти и коротко подтверждал все, о чем она расспрашивала.
—А про нашу Царь-Валю Захаровну слыхал? В Самаре-городе она. Сказывают, всех грузчиков в одну ватагу свата-жила. Наши бабы, которые без детей, к ней подались.— Пристально взглянув на меня, спросила: —А ты что-то ровно не в себе? Ежели дела, беги. Я до разговоров охотница.— Она проводила меня до угла, не переставая говорить: — А Горкин-то! На всю Волгу раскинулся. В Балакове все к рукам прибрал, а в Вольском мельника Цапунина так-то уж околпачил, что тот в Волгу кидался.— Отстав на углу, крикнула вслед: — Кого из наших увидишь, поклон, мол, от Пашуты!
Не оглядываясь, я заспешил в Сиротскую слободку. Застану ли Григория Ивановича, и есть ли у него деньги?
Еще издали увидел его. Он сидел на лавочке у ворот, а перед ним, заложив руки за спину, прохаживался невысокий, но стройный человек в суконной гимнастерке, туго перетянутой рыжим ремнем. Григорий Иванович тоже увидел меня и вскочил мне навстречу. А тот, незнакомый, сунул руки в карманы и смотрел, чуть-чуть склонив к плечу голову. У него было чи-столобое, остроскулое лицо с тонким носом, брови вразлет, концами к вискам, и пушистые, будто растрепанные усы.
Я рассказал Григорию Ивановичу, зачем прибежал. Он подхватил меня под руку и повел к лавочке.
Садись, отдышись малость.— И обратился к человеку в гимнастерке: — Вась, у тебя как с деньжонками? Ромашка это,— хлопнул он меня по коленке.— Нужда у нас с ним в деньгах. У тебя много ли есть?