Свертывая газету, Пал Палыч шумно вздохнул.
Григорий Иванович, Александр Григорьевич и Ибрагимыч вернулись из Вольска, и в нашем доме все повеселело. Во дворе не переставая сыплет мелкий осенний дождь, окна в подтеках, ветер громыхает ставнями, в кухне почти не гасится коптюшка, а у нас вот уже больше недели что-то вроде праздника. Наташа как по воздуху плавает, а заговорит, так и не остановить ее. И удивительно: почти никуда не ходит, а все знает, что творится в Балакове. О том, как изловили шайку грабителей, что магазин потребительского общества обокрали, рассказывала с такими подробностями, будто сама их поймала. Избили женщины калачника Монкина на базаре за то, что он непропеченный хлеб продавал по высокой цене. Так она эту драку от начала до конца нам описала, хотя в тот день не то что на улицу, а и во двор не выходила. Ни я, ни бабаня не перебивали ее рассказов, не спрашивали, откуда ей все это известно. Знали: конечно же, от Григория Ивановича. Он, как и до отъезда в Вольск, почти каждый день забегал к нам, а однажды пришел, молча поздоровался со всеми за руку, сел, поерошил пятерней волосы и сказал, медленно поворачивая голову к двери в спальню:
—Марья Ивановна, мы с Наташей, похоже, поженимся. Бабаня молчала.
Не сейчас, повременим, чай. Поутихнет чуток, жизнь станет налаживаться...
Не советчица я в таких делах, Григорий Иваныч,— задумчиво проговорила бабаня.— Со своей душой да сердцем советуйся. Они не обманут.
Наташа в эту минуту стояла, собрав в горсть свои косы и прижимала их к лицу. Лоб, уши и шея у нее горели.
Григорий Иванович вдруг так взволновался и за что-то принялся растерянно благодарить бабаню, а затем меня и Наташу.
Сегодняшний день оказался особенно веселым. У нас побывали и Александр Григорьевич с Григорием Ивановичем, и Махмут Ибрагимыч. Среди разговоров о балаковских событиях и о том, как себя чувствует бабаня, Александр Григорьевич нет-нет да и кивнет мне:
—Как, Роман, после Семиглавого отдышался?
Мне даже смешно было отвечать. Конечно же, отдышался, и давно. Да сейчас казалось, что ничего трудного не было в той поездке.
—Оно верно, конечно, дорога нетрудная,— согласился Александр Григорьевич.— Только, поди, страшновато тебе стало одному до Семиглавого шагать?
А я и не помнил, страшно мне было или нет. Александр Григорьевич рассмеялся и, махнув рукой, сказал:
—Ладно, не объясняй, понимаю. Макарыч об этом складнее рассказывал. Проводил тебя и двое суток, пока Григорий Иванович в Осиновку не вернулся, как в горячке метался. Расскажи лучше, как горкинских нетелей у Овчинникова выцарапали.
Этого я не знал. На хутора ездили дядя Сеня с дедушкой.
—Вон оно что! — будто удивился Александр Григорьевич и, обернувшись к бабане, стал советовать обратиться со своими болезнями к Зискинду.
Он хоть и не согласен, что его из комитета устранили, но то из комитета, а из докторов зачем же его устранять? Доктор он хороший.
Уходя, Александр Григорьевич неумело подмигнул мне, отчего его вислые усы качнулись, и сказал:
—Ничего, Роман, ничего. Расти дальше.
Григорий Иванович задержался возле Наташи, что-то сказал ей. Она потянулась было за шалью, висевшей на спинке стула, но глянула на меня, спросила:
«— Может, Ромашка сбегает?
Не отдаст он ему. Договорено, что ты придешь.
Ну, раз так, побегу.
Она быстро накинула шаль, схватила с вешалки кацавейку, метнулась к поджидавшему ее Григорию Ивановичу. В дверях они столкнулись с Ибрагимычем.
Стой, пожалуйста! — выставил он руку.— Кого сейчас Махмут видал, знаешь? Горкина! На тройке скакал. Пароход нет, он на тройке. Весь тарантас грязный, сам грязный. Прямо к Зискинду во двор вкатывал.
Да нехай скачет,— отмахнулся Григорий Иванович.— Нехай. Чего ты испугался?
Моя не испугался. Моя мал-мала удивлялся. Зачем его по такой распутице сюда несло?
Чапаев и Наташа ушли, а Ибрагимыч еще долго разводил руками и, обращаясь то ко мне, то к бабане, рассуждал:
—Какой ему тут дело? Говорил, может, зимой приеду. А какой теперь зима? Не-е-ет, шайтан, без барыша он ехать не станет. Правду говорим, Марья Ивановна?
Бабаня, подумав, сказала:
Намедни Пал Палыч газету читал. Уж так-то его в ней обесчестили!
У-у-ух! — рассмеялся Ибрагимыч.— Ту газету он кошкам стелил. Честь у него не родился, а совесть — рогожка драный. Ну, мы пошли, что ли?