—С кем ты разговаривал? — поинтересовался я, когда Григорий Иванович, вытирая сапоги, остановился за порогом горницы.
Он рассмеялся:
—А со своим извечным дружком, с Лушонковым. На том порядке под кленком от измороси укрывается. Стоит, во все стороны глаза пялит.— Переступив порог, Григорий Иванович полез рукой в карман на гимнастерке, вынул записную книжечку, а из нее бумагу. Разгладил ее на столе, а затем, смущенно посмотрев*на меня, длинно вздохнул и попросил: — Глянь, пожалуйста. Пишу-то я, как кура лапой. Да то бы ничего, а вот ошибков страшусь, шут их бери. А тут еще эта ять. Кто знает, где ее ставить? Прочитай, пожалуйста, поправь где надо, а потом уж я еще разок перепишу. Комитету Российской социалистической рабочей партии большевиков в Балакове, — прочитал я три длинные строчки из старательно выписанных букв и с недоумением посмотрел на Григория Ивановича. Он стоял, опершись кулаками о стол, насупив брови. Я вновь опустил глаза на бумагу. Шла строка: От Чапаева Григория Ивановича, 1892 года рождения.
И еще строка, в которой каждая буква стояла отдельно и была подчеркнута:
ЗАЯВЛЕНИЕ Готовый жизнь положить за трудящийся класс рабочих и класс крестьянства и за тоу чтобы только им принадлежала земля и все богатства в стране, пропитанный ненавистью к буржуазии и капиталу с дней детства, прошу зачислить меня в партию большевиков.
Ниже шла подпись с взвихренной завитушкой.
С удивлением смотрел я на Чапаева, не находя слов, чтобы спросить, зачем ему потребовалось писать заявление, если он сам десятки раз говорил, да и все в Балакове знают, что Григорий Иванович большевик.
А он вдруг выхватил заявление из-под моей руки и, всовывая его в карман, метнулся к окну.
—Вот они! — и, обернувшись, громко позвал Наташу. Она вбежала, набрасывая на плечи бабанину дорожную
шаль, и тревожно, выжидающе посмотрела на Григория Ивановича.
—Наташа, лети! Александр Григорьич на почте.
Она опрометью выскочила в прихожую, и скоро из коридора послышалось, как звонко ударилась дверная щеколда. Я ничего не понимал.
Погоди, поймешь,— с досадой сказал Чапаев, отмахнувшись. Он припал к оконному стеклу, глядел на улицу: — Вот, сатана их бери! Ну, давай, давай, я вас встречу.
Да в чем дело?! — не выдержав, крикнул я и подбежал ко второму окошку. Оно такое запотелое и так запылено с улицы, что ничего нельзя рассмотреть. Все будто в тумане.
Вчера Зискинд о чем с тобой разговаривал? — спросил Чапаев.
—Да ни о чем. Он бабаню выслушивал, с ней говорил... Отойдя от окна, Григорий Иванович поманил меня рукой:
—Иди гляди, с кем он. Прямо к дому подвел. До крайности человек оподлел!
В узкую дождевую промоинку, змеившуюся по стеклу, было видно, как стояли и разговаривали Зискинд, Горкин и незнакомый человек в брезентовом плаще. Зискинд будто отталкивал от себя что-то обеими руками, хватался за шапку. Горкин брал его за полу пальто, легонько тянул. Человек в брезентовом плаще переминался с ноги на ногу. Но вот Зискинд круто повернулся и, не оглядываясь, быстро пошел. Горкин махнул ему вслед рукой, взял человека в плаще под руку, и они вместе двинулись к нашему крыльцу.
В горницу, опираясь на сковородник, вошла бабаня и осторожно опустилась на диван.
—Ну, будем гостей встречать! — бодро воскликнул Чапаев. Он обдернул гимнастерку, сел на стул спиной к столу, оперся ладонями о колени и устремил взгляд на дверь. Между бровей у него то появлялась, то исчезала непривычная для меня морщинка с двумя веселыми рогульками.
Шаги нежданных «гостей» загремели в прихожей, и, смело шагнув через порог, Горкин направился прямо ко мне.
—Мер-р-рзавец!—сипло, как бы через силу выдавил он. И тут же, выпучив глаза, дрожа челюстью, повернулся к ба-бане и, будто расталкивая локтями что-то теснившее его с боков, закричал: — А ты, старая, чего молчишь?! Уважал, кормил, поил, крестника твоего, сукина сына, в люди вывел, вот этого...— указал он на меня пальцем.— Чем платите, мерзавцы?
Свинцовой тяжестью налились у меня спина и руки. Я шагнул, намереваясь сказать Горкину, чтобы он убирался вон, не то я изобью его. Но в эту минуту бабаня вскинула на него глаза, поднялась и, пристукнув сковородником, грозно приказала:
—А ну, замолчи! — Она распрямилась, стала выше Горкина на целую ладонь, громко спросила: — Ты кого мерза-вишь? На кого пыхаешь, как Змей Горыныч? Кто кого в люди вывел? Ну-ка, ответь, кем нажито все, чем ты по Волге гремишь?
Горкин попытался что-то сказать, но она прикрикнула на него:
—Молчи, пустая голова! В своем доме пыхай да горло дери. А тут ты никто. Посмеешь еще плохое слово молвить, при всех опозорю! — Бабаня приподняла сковородник, погрозила им:—Убить не убью, но рог из дури на твоем шишка-стом лбу вырастет!