Спать мне не хотелось. Спрыгнув с кипы, я подошел к дедушке и дяде Сене, осторожно присел на куль сзади него. Не оглядываясь, он протянул ко мне руку, обнял, прижал к себе:
—Проснулся? Ишь, заря-то какая радостная...— Он кивнул куда-то вдаль.
В пролете между ящиками, сложенными один на другой, виднелся просторный кусок неба. Снизу кумачово-красный, он алел и золотился сверху, а маленькое косматое облачко, казалось, вспыхнуло и горит, как костер.
—Почему не бунтовали? — строго спросил дядя Сеня.
—Какое там, Семен Ильич, бунтование...— отмахнулся дедушка.— Да ведь это я тебе про полгоря рассказал. А ежели про все-то наше горе рассказать...
—Как так — про все?..
Раздался пароходный гудок. Сиплый и прерывистый вначале, он вдруг выровнялся и заревел сердито, властно.
Подходим,— торопливо произнес дядя Сеня, вскакивая.— К Саратову подходим!
Вон ведь как хорошо-то,—сказал дедушка, поднимаясь.— В таком бы благополучии и по чугунке проехать.
Повитель — повилика, вьющееся сорное растение.
Благополучие сопутствовало нам. С пристани дедушка хотел было сразу же идти на станцию, но дядя Сеня зашумел:
—Как так? Чайку у Дуняшки моей попьем. Не думай отказываться, Данила Наумыч,— рассерчаю!
И, пока мы шли городом, удивившим меня своим многолюдьем, прямизной улиц и величиною домов, дядя Сеня не переставая говорил о своей Дуне:
Веселая она у меня и работящая. В одном со мною не согласна. Я к заводу тянусь, а она на прислужение бьет. Около чистых людей, говорит, лучше. А чем? Спроси — не знает. Гляди, вертится сейчас там около своей барыни, юбки ей разглаживает. Не думает, не гадает, что я по Саратову иду.
Да еще и не один,— с тихой усмешкой произносит дедушка.
Это ничего. Ей хорошему человеку доброе слово сказать — великая радость. Ласковая она женщина... Ну, а мне отчитка будет. Узнает, что с барином управляющим раскланялся, шум поднимет. Шуметь она охотница. Рассердится, так оглушит. Голос у ней в ту пору звонкий, и ничем от него не укроешься.
Женщина,— медленно, словно утверждая что-то давно известное, сказал дедушка.
Само собой,— тряхнул головой дядя Сеня.— Одно слово, бабий род.— Он рассмеялся.— А по душе сказать, хороший народ женщины. Без них будто ты и не человек. Вот Дуня рассерчает, пошумит на меня, и я, конечно, а все одно хорошо. Чуешь, не один ты на свете, кто-то о тебе беспокоится.
Некоторое время шли молча. Дедушка думал о чем-то, и его большие брови были низко опущены. Дядя Сеня то улыбался, то вдруг становился серьезным.
—А все одно я ее уломаю,— почти выкрикнул он и так сунул руки в карманы, что поддевка на нем затрещала.— Уговорю на завод работать уйти.
Но Дуню не пришлось ни уламывать, ни уговаривать. Только мы повернули с шумной улицы в тихий, узкий переулок, как кто-то радостно крикнул:
—Сень!
Дядя Сеня остановился, удивленно расширил глаза и вдруг, всплеснув руками, побежал через улицу.
—Дуня!
Дуня стояла в калитке ворот, примыкавших к красному кирпичному двухэтажному дому, и, придерживая рукой
темные пушистые волосы, недоуменно смотрела на дядю Сеню. В .синей широкой юбке, в белой кофте, тонкая и гибкая, она быстро перешагнула порог калитки.
—Приехал?
Они встретились на краю тротуара, схватились за руки и звонко, весело рассмеялись.
Дедушка в нерешительности остановился, придержав меня за рукав:
—Погоди, сынок, пускай они повстречаются.
А барыня-то моя на заграничные воды уехала! — сквозь смех выкрикнула Дуня.— Дома я теперь живу.
Вот здорово! — ударил дядя Сеня руками по полам поддевки.— А я с барином раскантовался. Данила Наумыч, Роман,— махнул он рукой,— идите сюда!
Пока мы пересекали переулок, дядя Сеня что-то быстро и серьезно говорил Дуне, кивая в нашу сторону. Дуня слушала, качала головой и то улыбалась, то задумывалась.