Девятый.
Прибавляй. Говори десятый.
Зачем?
Скорее вырастешь. — Петяшка пренебрежительно усмехнулся.— Вы чудные народы, живете без рассуждениев, с вами и разговаривать скучно.— Он отвернулся, пощури-ваясь посмотрел на Волгу и вдруг, словно подстегнутый, сел на песке. Глаза у него потемнели.— Большому что? — спро-
сил он приглушенно. И ответил: — Большой куда захотел, туда и зашагал, чего вздумал, то и сделал. Вон пароход плывет. Кто его сделал? Большие. Маманька говорит: большие пожелают, так и белый свет перевернут...
Никогда Петяшка так не разговаривал. Взволнованный его словами, я вдруг почувствовал не только желание скорее вырасти — мне захотелось сделать что-то хорошее для себя, для мамки и для всех сразу.
Глядя в чистую даль волжского простора, я думал, что белый свет переворачивать все же не следует. «Перевернешь, а Волга и выльется. Где же тогда купаться? Плавник собирать где? Вот хорошо бы с Петяшкой в Казань уехать тарантасы делать... Смастерить бы такой тарантас, чтобы сам по земле бегал, как пароход по воде, и уехать далеко-далеко, где солнце восходит...»
На Волге я пробыл до вечера. А когда вернулся домой, в нашей хибарке было полно народу. Тут и Марунька, и Шурка Косоглазая с матерью, и бабка Костычиха, и еще человек десять мужиков и баб. Они то неподвижно и тихо стояли, будто прислушиваясь к чему-то, то вдруг начинали говорить все разом, перебивая друг друга.
Зашла я в сеицы-то,— восклицала Марунька,— она на перерубе висит. Ноженьки-то у меня так и подкосились...
Чего наделала, чего наделала! — хлопала себя по коленям бабка Костычиха.
Раскудахтались! — шумел Терешкин отец, двигаясь к двери и отслоняя меня рукой.— Бабы и есть бабы.
Шурка ткнулась мне в лицо своими косыми глазами, схватила за руку.
—Не ходи туда, страшно...
Но я уже расталкивал людей, пробиваясь в глубину хибарки. Кто-то, мягко удерживая меня за плечи, прижал к себе и властно сказал:
—Подожди! .
Я рванулся, увидел деда и притих. Он сидел на лавке, вцепившись руками в ее края. Все тело его содрогалось. Из широко раскрытых глаз в спутанную бороду катились частые крупные слезы.
Перед дедом стоял высокий широкоплечий околоточный.
—Чего молчишь?! — хрипло выкрикивал он, и шея его, складками набегающая на стоячий воротник, багровела.— Сколько я возле тебя стоять буду?!
Мне стало страшно, я закричал, кинулся к деду. Он схватил меня за руки, больно сжал их в жестких ладонях и, приблизив свои глаза к моим, сказал, задыхаясь:
—Удавилась мать-то, Катюшка-то...
Вдруг, отстранив меня, дед встал и громко, отчетливо и сурово признес:
—Мое дитя — мой грех, господин надзиратель. Сам похороню.
Наша хибарка стала пустой и просторной. Полатей нет. Из них сделали гроб для матери. Стол, лавки, укладка, кованная узкими полосками из желтой жести, свезены на базар и проданы. Только темная икона в углу стоит так же нерушимо и крепко, и, когда я смотрю на женщину, изображенную на ней, она кажется мне похожей на мать. Не на веселую и пьяненькую, а на ту, что лежала в гробу с синим лицом, серыми губами и черными впадинами вместо глаз.
Мы с дедом, как и прежде, каждый день уходим собирать плавник. Но делаем эту работу без охоты и часто возвра-
Переруб — рубленая стена, перегородка.
щаемся с пустыми руками, не собрав ничего. Спать ложимся рано в углу хибары, на соломе, повернувшись спиной друг к другу. На улицу меня не тянет. Как-то на Волге с Петяшкой повстречался. Он о чем-то говорил, но я не понимал его. Несколько раз забегала Шурка. Посидим, помолчим, и она уйдет. Особенно тоскливо стало мне, когда Шурка сообщила, что Терешку отец отдал гуртовщику...
Временами меня со всех сторон обступает гнетущая тишина. Однажды ночью я проснулся от такой именно тишины и вдруг явственно услышал звонкий и веселый смех матери. Обрадованный, я вскочил, но тут же понял, что все это мне показалось, и расплакался от жалости к матери, от горькой обиды, что никогда больше не увижу ее.
Дед уговаривал меня, но я плакал и плакал и не мог остановиться.
Наступило утро. Оно вошло в нашу хибарку сизыми, скучными сумерками.
Дед приподнялся и, почесывая поясницу, глянул в окно.
—Непогодь на дворе-то,— неопределенно проговорил он и, опустившись на солому, сокрушенно почмокал языком.— Плохо, Ромаша. Нынче надо бы к отцову дяде, к Силантию Наумычу, сходить.