Я полагаю, что ранняя юность это "нормальное" время, когда ребенок начинает оценивать свое окружение, своих родителей, людей вокруг него. Для меня было достаточно легко ответь на свои вопросы относительного того, почему я был там: бесцельные случайные серии событий, которые руководили мной там, были свежи в моем уме. Но к тому времени, вопрос о том, хотел или не хотел я быть там, стал другим вопросом. До того времени я не контролировал ход своей жизни, мне не приходило на ум, что я могу иметь какое-нибудь влияние на ее ход. В тринадцать, я еще не имел ни голоса, ни власти над моей "судьбой" или моим будущим, но меня это и не беспокоило.
По мере того, как люди всех типов - посетители, полупостоянные жители посещали Приэре, постоянно возникали разговоры о Гурджиеве, о целях и/или значении его работы. Было очень много "студентов", которые покинули Приэре после более или менее насильственных эмоциональных обстоятельств: иногда потому, что Гурджиев не хотел, чтобы они там оставались, иногда из-за их собственных отношений и чувств к Гурджиеву как человеку.
В течение двух лет, которые я был там, я чувствовал, и непременно соглашался, и верил, что Гурджиев не может поступать неправильно, что все, что он делал, было преднамеренным, необходимым, важным, "правильным". До того времени мне не требовалось обсуждать его с кем-либо. Но пришло время, когда я начал рассматривать в соответствии с моими собственными несознательно приобретенными ценностями и пытаться оценить человека, студентов, школу. Появилось большое количество вопросов, главным образом, без ответа.
Что было силой этого человека, чье слово было законом, который знал больше, чем кто-нибудь еще, который имел неограниченную власть над своими "учениками"? У меня не возникало вопросов о моем личном отношении к нему. Я любил его, он занял место моих родителей, был несомненным авторитетом для меня и вызывал во мне чувства преданности и привязанности. Точно так же, было ясно, что во многом его влияние на меня и власть надо мной были вызваны чувствами других - обычно чувствами почтения и уважения - и моим собственным
естественным желанием соответствовать им. С другой стороны, мои личные чувства благоговения и уважения были менее значительными, чем мой страх перед ним. Страх стал, несомненно, тем более реальным, чем больше я узнавал Гурджиева.
Производило глубокое впечатление, было познавательно и даже интересно наблюдать за ним, в близком кругу, когда он доводил людей до изнеможения, как он сделал в случае с м-ром Ораджем, в моем присутствии. Но было ли это таким уж незначительным, что м-р Орадж вскоре после этого уехал из Приэре и не вернулся? Мне сказали, что он изучал "работу" Гурджиева в Нью-Йорке с того времени, возможно, она и была необходима, что бы Гурджиев ни сделал м-ру Ораджу; но кто, в конце концов, должен определять это?
Сам Гурджиев не мог помочь мне прояснить это. Одной из незабываемых вещей, которую он говорил и повторял много раз, было то, что он называл "добро" и "зло" в человеке, растут вместе, одинаково: возможность человека стать либо "ангелом" либо "дьяволом" всегда одна и та же, равная. Когда он говорил, часто, о необходимости создать или приобрести "примиряющую силу" внутри себя, для того, чтобы иметь дело с "позитивными" и "негативными" или "хорошими" и "плохими" сторонами своей природы, он также заявлял, что борьба, или "война", бесконечна; что, чем больше она изучается, тем более трудной, неизбежно, станет жизнь. Перспектива казалась одной - "чем больше вы учитесь, тем труднее это становится". Когда он изредка противостоял протестам против этого несколько мрачного взгляда в будущее, он, казалось, неизменно отвечал более или менее неопровержимым утверждением, - что мы индивидуально или как группа - не способны думать ясно, не являемся достаточно взрослыми и выросшими, чтобы судить так или иначе от том, является ли это будущее действительным и реалистичным для человека; тогда как он знает, что говорит. У меня не было аргументов, с которыми я мог бы защищаться от обвинений в своей некомпетентности; но у меня совсем не было безусловной уверенности в его компетентности. Его сила, магнетизм, власть, способность и даже мудрость были, возможно, неоспоримы. Но создает ли сочетание этих свойств, или качеств, автоматически качество компетентного суждения?
Доказывать или сражаться с человеком твердо убежденным, было бы потерей времени. Люди, которые были заинтересованы в Гурджиеве, всегда "относились к одной из двух категорий: они были или за него или против него; они или оставались в Приэре, продолжали посещать его "группы", в Париже, Лондоне, Нью-Йорке или где-то еще, потому что были, по крайней мере разумно, убеждены, что он имеет некоторый ответ; или они покидали его и его "работу", потому что были убеждены, что он шарлатан, или дьявол, или - более просто что он причиняет зло.
Задавшись целью вызвать доброжелательность в своих слушателях, он становился невероятно убеждающим. Его присутствие и физический магнетизм были несомненны и обычно непреодолимы. Его логику. - в практических областях - невозможно было опровергнуть и, никогда, приукрасить или исказить эмоцией; в чисто практических жизненных проблемах, несомненно, что это было так, он также играл главную роль в дискуссиях, возникавших в ходе работы учреждения, такого как Приэре; было бы нелепым и нелогичным спорить с ним или называть его нечестным.
Однако, возвращаясь в том возрасте мысленно к таким вещам как мои переживания с мисс Мерстон, что он сделал ей? Каково было воздействие на нее, когда он награждал всех тех, что не повиновался ее приказам? Конечно, мисс Мерстон являлась ответом на эти вопросы. Она, казалось, стала настолько преданным учеником и последователем, что, очевидно, не спрашивала, что он ей сделал. Но был ли, в конечном счете, какой-либо ответ? Не являлось ли это просто доказательством того, что мисс Мерстон была подавлена его магнетизмом, его силой?
Тогда я чувствовал - и у меня не было действительной причины изменить это чувство или мнение почти сорок лет - что он, возможно, искал какого-нибудь индивидуума или какую-нибудь силу, которые могли бы противостоять или противостояли бы ему действительно. В Приэре не было, конечно, таких оппонентов. Даже в том возрасте у меня возникло подозрение относительно униженной преданности его последователей или "учеников". Они говорили о нем пониженным тоном; когда они не понимали определенных утверждений, которые он делал, или что-нибудь, что он делал, они винили себя, слишком охотно, на мой взгляд, за отсутствие проницательности - короче говоря, они поклонялись ему. Атмосфера, которая создавалась группой людей, которые "поклонялись" личности или философии, казалось тогда - и еще кажется теперь - тем самым несла зародыш своего собственного разрушения; это, конечно, давало повод их осмеивать. То, что приводило меня в недоумение, был собственный смех Гурджиева над его наиболее убежденными и преданными последователями (свидетельство этому - случай с дамами и "знаменитым старым вином"). В моей простой детской манере я чувствовал, что он, вероятно, делает вообще все ради "шутки", используя для этого других.
По моему мнению, он не только играл в игры со своими студентами, но игры всегда "складывались" в его пользу; он открыто играл против людей, которых он называл "овцами"; людей, которые, вдобавок, принимали этот термин без протеста. Среди благоговейных учеников там было мало тех, кто фехтовал с ним устно, но, в конце концов, они казались теми, кто был наиболее "одержим" или "предан"; смелость шутить с ним стала доказательством некоторой близости с ним - привилегии, соответствующей им из-за полного согласия с его идеями а не в смысле оказания сопротивления. Сопротивлявшиеся не оставались в Приэре, чтобы обмениваться добродушным подшучиванием, и им не разрешалось оставаться, чтобы бросить вызов или противиться ему - "философское диктаторство" не выносило сопротивления.