Еще зеркало было в ванной. Там оно висело на гвоздях, и в него папа смотрелся, когда брился. У него был стальной развинчивающийся станок, в который вставлялись лезвия «Нева». Папа долго возил пушистым помазком по мылу в мыльнице, потом мазал мыльной пеной подбородок или под носом, и со зверским выражением лица скреб лезвием кожу, заглядывая в зеркало. Потом он умывался и обязательно с шипением плескал в лицо одеколон, наливая его на ладонь. Одеколон был «Шипр» или иногда «В полет».
Потом ему подарили электрическую бритву, и он перестал при бритье смотреть в зеркало. Он теперь мог жужжать бритвой в полной темноте, проверяя наощупь, где еще надо побриться.
И еще было большое зеркало в шкафу, куда ставили тарелки и рюмки и чашки. В шкафное зеркало, даже если наклониться и посмотреть, все равно ничего видно не было, потому что все загромождала посуда.
А больше зеркал в доме не было.
Хотя, гости, бывало, ругались, что в прихожей даже поглядеться нельзя.
Но папа отвечал, что — куда там вешать? И правда, вот дверь. Вот — в кладовку. Тут стоит холодильник. Тут — банкетка-табуретка, на которую присаживаются, когда обуваются. А на тумбочке — телефон. И все. Места больше нет.
Мама тоже иногда смеялась, что вернешься вот за кошельком, а даже поглядеться в зеркало невозможно. Но она именно смеялась, потому что была активной комсомолкой и не верила в разные приметы. А папа был коммунистом и тем более в приметы не верил.
А летом уроков не задают
Если выйти из дома и свернуть сразу направо, то после сараев из старых почерневших от времени досок откроется пустырь, углом своим упирающийся в перекресток. Тут, говорят, по проекту должен был стоять еще один дом, но все предварительные изыскания приводили к одним и тем же результатам: строить нельзя, сползет в овраг. Иногда тут стоял экскаватор, копал глубоченный ров, но потом оказывалось, что это очередная авария, трубу починяли, ров закапывали, и снова треугольник между Сызранской и Репина зарастал травой чуть не в рост взрослого человека.
Зимой его заметало снегом. Снег сталкивали с обочин дорог, с расчищаемых дворов двух ближайших трехэтажек. И тогда только узенькие тропинки, как в траншее, вели утренний не выспавшийся народ к автобусным остановкам или дальше пешком вниз по дорожке, потом по лестнице — на ГЭС, где работали поначалу почти все, жившие в этих крайних домах.
Сашкины родители тоже работали на ГЭС. С утра они уходили на работу, вечером возвращались, но редко — вместе. Работа была разная, график работы — тоже, и чаще отец уже успевал забежать в магазин и купить к ужину пару банок кильки с овощами в томатном соусе с расчетом на горячую вареную картошку или ливерной колбасы, которая, полурастворяясь в горячих макаронах, делала их фирменным блюдом «макароны по-флотски».
Мамка заканчивала в шестом часу, а потом, не торопясь, с беседами о том и сем с подругами и знакомыми, поднималась по длинной-длинной лестнице и дальше, по асфальтированной дорожке, обрамленной зарослями акации. К этому времени Сашка с лучшим другом Васькой уже подтягивались к автобусным остановкам и уже без огня, просто чтобы не замерзнуть, играли в снежки, или на меткость кидали их в бетонный столб уличного освещения.
Матерей нужно было дождаться, чтобы им показаться, сказать, что уроки все уже выучены, двоек нет, а потому можно гулять до самого ужина, который будет, как обычно, часов в восемь вечера, когда уже темно на улице совсем и холодно так, что пальцы в варежках сами сжимаются в кулаки, а ноги в промерзших валенках ничего не чувствуют.
А летом уроков не было. И уже одним этим лето было лучше, чем зима. Летом солнце вставало слева из-за водохранилища, а садилось, пройдя дугой по небу, поздно вечером справа за рекой. Летом всегда было жарко. Тополя, которые мама с папой сажали сразу после переезда в этот дом, выросли выше дома. Каждый лист на нижних ветках был как две ладошки. Даже в жару под ними было прохладно. Но из-за постоянной тени под ними совсем не росла трава.
Там под тополями стоял железный турник и углом друг к другу две скамейки. Чуть в стороне — теннисный стол, на котором постоянно натягивали сетку и играли по очереди и «на вылет». А на скамейках сидели и играли в карты. Играли в козла двое на двое. Проигравшая пара шла к турнику и подтягивалась, потом — отжималась. А на скамейках собиралась новая компания и начиналась новая партия.
В шахматы там не играли. В шахматы — это дома. Из окружающих домов через распахнутые окна слышались «Черный кот», под которого девчонки ловко вертелись, поджидая своей очереди в теннис, и «Товарищ мой», которого слегка под нос мужественными голосами подтягивали парни: «Товарищ мой, ты помнишь, раньше друг без друга мы и дня прожить, бывало, не могли…»