За будкой было тепло и уютно. Прикрытые старым брезентом, громоздились ящики, бочки. Виктор подлез под брезент, поджал зябнущие ноги и стал глядеть на родной Петрозаводск. Здесь он родился, здесь совсем недавно, в мае, мама испекла круглый каравай на его тринадцатилетие. Здесь прошла вся его короткая и такая огромная жизнь…
— Надо, чтобы в жизни каждый день, — говорил когда-то отец, — был полным, как ведро воды. Полным и чистым.
Отец любил беседовать с сыном после ужина. Приходил он домой усталым, аккуратно снимал пиджак, расправлял в ладонях узенький полосатый галстук, надевал старую рубаху, долго мыл руки, поглядывал на притихшего Виктора, который подливал теплую воду в рукомойник.
— Ну, чего намартышничал сегодня?
— Лодочку хотел смастерить, парусник настоящий сделать, так палец ножом порезал. Из сосновой коры строгал. Кровь быстро слизал, она и остановилась.
— Парусник пускал?
— Потом уж, когда паруса сделал. На Лососинке, там, у озера, где мы с тобой гуляем. Пускал — и с валуна скатился. Вода теплая, ты не сердись. Маме сказывать не будем, ладно?
Отец улыбнулся уголками губ; стряхнув над лоханью руки, долго вытирал белые тонкие пальцы чистым полотенцем, которое мигом подал ему Виктор.
У них была настоящая дружба. Точнее, эта дружба рождалась, ей бы окрепнуть, расцвести, да не судьба.
Отец работал в обкоме партии. Несмотря на занятость, на усталость, все свободные вечера отдавал сыну. Отец рассказывал о своих юных годах, о родном селе Лужма близ Ребол:
— Ты должен знать о своих предках. Тот, кто не ведает своих корней, легче осинового листика, подхваченного осенним ветром.
…Баржа качнулась, дернулась, на буксире прокричали команду, и черный берег стал медленно уходить назад. Заплакали женщины, заголосила, как на похоронах, маленькая старушка, перевязанная крест-накрест толстым платком:
— И куда ж это мы едем, куда гонит нас горькая судьбинушка! Что с нами будет, ох горе-то какое, сохрани и помилуй…
— Все оставили, только два чемоданишка взяли, нельзя, сказывают, больше. То ли еду брать, то ли валенки…
— Говорил военный один: вышвырнем захватчика, как кота поганого.
— К рождеству дома будем.
Розовое облако распалось надвое, его стала вытеснять тяжелая грозовая коврига, наползавшая с запада. Витя достал кошелек, вынул из него материны часики, завернутые в батистовый носовой платочек, долго вглядывался в полумраке. Было два часа ночи 23 августа 1941 года.
Спать не хотелось, — может, от прохлады, может, от таких зримых, четких воспоминаний.
Вон там, среди высоких берез старинного парка, они часто гуляли с отцом, он показывал место, где стоял дворец царя Петра, затем они спускались к Лососинке, и отец рассказывал, как здесь лили пушки, сверлили стволы.
— Закрой глаза… Теперь воображай: вон там, внизу, дымится литейка, слышишь, ржут лошади — это крестьяне привезли на завод озерную руду, а там кричит усталый офицер — он приехал за пушками для новых кораблей…
Отец стелил на траву старый дождевик, они садились плечо к плечу, и начиналась беседа. Отец словно спешил рассказать историю своего рода-племени, будто чуял, что скоро оставит сына сиротой.
…Бытовало предание, что в далекие времена появились под Реболами, на северо-западе Карелии, несколько беглых казаков — то ли с Дона, то ли с Кубани. Женились на местных девушках, язык переняли карельский, обычаи местные соблюдать стали. Хуторок один казак с сыновьями поставил на кряжике за селом. Звали казака Константином, и хутор нарекли Константиновским. Текли, словно полноводные реки, годы, одно поколение сменяло другое. Дед Виктора Иван Васильевич Константинов имел большую семью — три сына да четыре дочки. Пахали землицу, ловили рыбу, зимой добывали зверя. Когда младший сын Петр подрос, стало видно, что паренек он смышленый, старательный. С похвальным листом окончил он церковно-приходскую школу, и тогда всем миром, на средства сельчан, послали его учиться в Выборг: пусть станет сельским учителем. Только кончил учебу — революция. Кое-как добрался Петр до Медвежьей Горы, пешком через Паданы пришел домой. Язык родной не забыл и вскоре стал учить ребятишек в школе. Голоса не повышал, не пил, не курил, все над книжками засиживался. Время было сложное, рядом Финляндия, оттуда нет-нет да и наскакивали конные ватаги из бывших богатеев, купчишек.
Дядя Петра Лука Васильевич с первых дней стал в Лужме советскую власть укоренять, выбрали его председателем сельсовета. Только недолго прожил молодой, горячий председатель, застрелили его белобандиты на пороге родной избы, на глазах у жены, у всего мира.