— Вырасту большой, — отделюсь от тебя.
— Замолчи!
— Что ли, я Карюшку-то увел? Ты бы этак по спине объездчика хватил…
Отец взялся за голову.
— Замолчи, Христа ради, сатана!.. Замолчи!..
Мать дома плакала, когда мы поздним вечером вернулись: она знала о несчастьи.
На второй и третий день Гордей Кузьмич Карюшки не отдал. На четвертый мать побежала упрашивать его сиятельство, но около дома ее укусила легавая помещичья собака, и мать воротилась в слезах. Пообедав, отец сам пошел — второй раз за этот день.
— Что хотите, то и делайте со мной, — сказал он в экономии. — У меня пропадает год. — И сел на землю у крыльца.
Осташков, князь, назвал его мерзавцев, хамом, свиньей.
— За такие вещи вас разбойников, в конюшне драть! — покраснел он и затопал ногами. — Что-о?
Отец молчал.
— Избаловались!.. Что-о?..
— Я ничего.
— Как ты смеешь разговаривать?..
— Пожалейте, бога ради.
Узнав, что отец пахал его землю, помещик смилостивился, распорядившись отдать лошадь без денег, но с условием, чтобы он обработал полдесятины лишних. Отец поклонился ему в ноги и приехал домой веселый. Голодная лошадь набросилась во дворе на старую солому.
— Дай мне хлеба поскорее, я поеду допахивать, — сказал он матери. — И так почти неделя лопнула.
— Три рубля, говорит, а где я их возьму — давиться что-ли? — бормотал отец, завязывая у окна мешок. — Три рубля — шутка немалая! Ихний брат эти три рубля, может, в три дня заработает, а нам надо полмесяца, да и то — негде… — Три целковых, — хорош Лазарь?
Обернувшись ко мне, он спросил:
— Поедешь или нет?
— Поеду, — сказал я. — Я теперь на тебя не сержусь.
— Вот и молодчина, — засмеялся отец. — И я не сержусь на тебя.
— Я, тять, и делиться не буду: я только постращать хотел… ей-богу! — тараторил я, отыскивая лапти.
5. Пошли учиться
Осенью, перед Покровом, я сказал матери:
— Все ребята собираются в училище, надо и мне идти.
— Что же, ступай, — ответила она: — не мал ли ты?
Я ответил:
— Ничего, пойду: есть которые меньше меня.
— Вот тебя там вышколят, — постращала сестра. — Учитель-то, сказывают, сердитый: как чуть что — так розгами.
— А ты как же хочешь: на то и ученье! Читать, девка, штука не легкая.
В воскресенье, после обедни сходили на молебен, а утром, чуть свет, к нам прибежали: Мишка Немченок, Тимоха Калебан и Мавруша Титова.
— Эй, барин Осташков, еще храпака воздаешь? — загалдели они. — Пора, вставай!
Ребята гладко причесаны, головы намазаны лампадным маслом, под шеей пестрые шарфы. Маврушка, в новом платке с красными горошинками, расстегай весь в кружевах, а из-под сибирки выглядывает желтый завес.
— Эге, вы все равно — к обедне обрядились? Ну-ка, мать, давай и мне вышитую рубаху! — закричал я. — А где же у вас сумки?
— Сумки пока в кармане; книжки дадут, тогда наденем.
Мать смеется:
— Ах, вы отрошники! Что вы побирушками обрядились?
— А как же? Чай, все ученики так ходят, — ответил Мишка, произнося с особым ударением слово ученики.
По пути забежали за Козленковым Захаркой, который учился третью зиму и сидел в "старших".
— Ты, Захар, не давай нас в обиду, — упрашивали мы товарища.
— Ничего, не робейте: кто полезет, вот как кукурекну, только чекнет! — успокаивал он.
Мавра достала из кармана ватрушку с толченым конопляным семенем и, подавая Козленкову, сказала:
— Может, ты плохо, Захар, позавтракал, — сомни ее.
Захарка ответил, что позавтракал он хорошо, но ватрушку съест, чтоб зря не пропадала.
Школа, несмотря на ранний час была полна и гудела, как улей. Она помещалась в просторной избе, перегороженной на две половины: в одной сидели "старшие" и "другозимцы", а в передней — новички.
В 9 часов пришел учитель, в поддевке тонкого сукна и светлых калошах, высокий, тонкий, с реденькой, русой бородкой кустами и утиным носом.
— Гляди-ка, чисто барин, — шепнул мне Тимошка — Учитель-то!..
Он поздоровался и скомандовал: на молитву. Ребята повернулись лицом к иконе и запели на разные голоса. Учитель рассадил всех по местам, старшим выдал книги и приказал что-то писать, а сам подошел к нам.
— Что ребятишки, учиться пришли?
Мы молчали.
— Вы что же не отвечаете, не умеете говорить?
— Умеем, — выручила Марфушка.
— И то слава богу! Учиться, что ли?
— Да! Да! — запищали мы вперебой, как галчата.
Учитель улыбнулся.
— Садитесь пока здесь, — указал он на свободные места. — Я запишу вас.
Из дверей выглядывали знакомые лица товарищей, привыкших уже к школьной обстановке и державшихся свободно: они смеялись, подталкивая друг друга, ободрительно кивали головою: не робей, дескать, тут народ все свой!
— Как тебя звать? — обратился ко мне первому учитель.
— Ваньтя.
— Иван, — поправил он, записывая что-то на бумажку. — А фамилия?
— А фамилия.
Учитель поднял голову.
— Что ты сказал?
— А фамилия.
— Что "а фамилия"?
— Я не знаю.
Учитель потер переносицу, покопал спичкой в ухе, сделал лицо скучным и подсказал:
— Как твое прозвище?
— Жилиный, — ответил Калебан. — А Мишку вот этого Немченком дразнят, — Тимоху — Коцы-Моцы, Марфушку — Глиста…
— Эх ты, а сам-то хороший, Калеба гнилозадый? — пропищала обиженно Марфушка.
Все захохотали.
— Здесь ссориться нельзя, — остановил учитель.
— Парфе-ен Акудины-ыч! — крикнул из соседней комнаты Козленков — это их на улице так, а Иванова фамилия — Володимеров.
Учитель пожурил:
— Что-ж ты, братец, а? Иван, мол, Володимеров… Смелее надо…
— Ты бы поглядел, какой он дома вертун, — опять не утерпел Калеба.
— Помалкивай! — прикрикнул на него учитель, а потом, обратившись ко мне, продолжал:
— Ну, Иван Володимеров, как тебя по батюшке?
— Петра.
— Иван Петрович?
— Да.
— Хорош-с, мать как величают?
— Она уже старая, ее никак не величают.
— Как же так: не величают? Имя-то есть?
— Маланья.
— Так, а братьев?
— Нету, одна Матрешка… Сестра… Она у нас рябая.
— Матрена, что-ли?
— Да.
— Добре, сказывай, сколько тебе лет?
— Седьмой пошел, с Ивана Крестителя.
С такими же вопросами обращался учитель к Тимошке, потом к Мишке, Калебану и Марфушке, и все путались. Марфушке он сказал:
— Ты, девочка, умная, что вздумала учиться. Не ленись, большая польза потом будет.
Она ответила, что в школу ее тятя послал.
— И отец твой молодчина, — сказал Парфен Анкудиныч.
— Меня тоже послал тятя, — похвалился Колебан: — осатанел ты, говорит, совсем, убирайся, дьявол, с глаз долой в училищу!.. — И, увидав своего приятеля Цыгана, зафыркал: "Егоран! У нас под печкой голубята вылупились! Глаза лопни! Пишшат!". Мишка его дернул за рукав, а Калеба огрызнулся:
— Чего ты щиплешься, стервило?
Учитель взял за подбородок Калебана и сказал:
— Нельзя так, выгоню на улицу, понял?
Перед отпуском учитель объявил: Мавра Титова принимается в первое отделение, а мы, четверо, должны придти на следующий год, потому что теперь молоды.
— Поешьте дома кашки побольше, — смеялись над нами.
— Ничего, мы за год сильно вырастем, тогда и нас учиться примут, — утешали мы себя дорогой, — Марфушке-то девятый год!..
6. За податями
На Трех Святителей драловский сотский, дядя Левон, Кила-с-горшок, наряжал народ на сходку.
— Эй, вы, слышите? Земский будет! — зычно кричал он, постукивая в раму батогом. — Подати!..
Отец возвратился со сходки поздно вечером, когда я спал. За завтраком поутру был угрюм и ни за что обругал Мотю.