– Совершенство...– шептал он губами, ищущими поцелуй.
Его объятия были невоздержанными и грубыми, а манеры возмутительными, но он так и не встретил сопротивления. Змей прикоснулся ладонью к ее лицу, пальцами исследуя рельеф, ощущая упругость губ...
– Холодные... Такие нежные и прохладные...– улыбался он.– Поверьте, для меня не имеет значения, живы Вы или мертвы. Это для примитивов, которые не вкусили горячего вина смерти, может что-то значить. У богов все иначе... Как там было у классиков? Истинное чувство сильнее смерти... Я бы мог вернуть Вам жизнь, но зачем? Зачем Вам ее суетность, когда Вам открылась Вечность...
... Солнце встало уже высоко, а Гранкович продолжал говорить что-то бездыханному телу мертвой девушки, сжимая его в объятиях. Он шептал страстно и увлеченно. А день разгорался, и океан света разливался вокруг...
На этом фоне невозможно было различить странную бабочку гигантских размеров, которая порхала широкими изумрудными крыльями над сквером. Она почти сливалась, полупрозрачная, с чисто-голубым небом, которое затмило ее собственное сияние.
Ветер ее крыльев коснулся Гранковича, взъерошил волосы – так близко пролетела она – но тот не обратил внимания, увлеченный своей дамой.
И пропустил невероятной красоты чудо, столь близкое...
Глава Четырнадцатая.
Дождь всегда был ласковым и внимательным собеседником, способным слушать, вторить говорящему, поддакивать шелестом капель. Но теперь Ольга не могла с ним разговаривать и не слышала его настороженных речей.
Разочарованный дождь удалился, унося обиды уходящей ночи. Но остался запах утренней свежести. Проблески зари дарили свет, на фоне которого тускнели мотивы ночных настроений. Это было неприятно, словно умирала мечта, даже если она была кошмаром.
Они сидели на краю набережной и молчали.
Ольга не могла вспомнить, сколько длилось молчание, как не могла вспомнить и проделанный к реке путь. Последние часы ее жизни – или дни, или даже недели – складывались из отдельных лоскутков, смятых в один запутанный клубок. Могло показаться, что в этом клубке затерялись и совсем чужие лоскутки, чужие жизни, чужие воспоминания.
Сидевший рядом Мазур был похож на изваяние, на памятник ротозею, рассматривающему неспешное течение вод. Женщина улыбнулась собственной мысли и призывно вздохнула:
– Почто молчите, любезный? Или нам не о чем говорить?
Офицер, словно спросонья, недоуменно посмотрел на нее и пожал плечами.
– Расскажите хотя бы, как Вам удалось выбраться,– упрямилась Ольга.
– Меня там сильно прижали,– поддался Мазур.– Я быстро всадил весь боекомплект, и ничего кроме рук не осталось. Ребят тоже. Вы, я видел, о себе позаботились. Вот я и дернул оттуда. Избавился от брони и, прихватив минимум, слез в канализацию. Там, знаете ли, мертвечиной все забито – так что никто за мной не сунулся. Бросили для порядка пару гранат, но не слишком старались… Потом я вернулся за Лехой. Его не было. Сам ушел, или забрали.
– Господи, я так виновата перед Вами,– выпалила вдруг женщина, повинуясь приливу жалости, никому конкретному не адресованной.– Все произошло быстро, как во сне…
– О чем Вы говорите! Какая там вина? Я рад, что Вы уцелели. Вы даже не представляете, как это для меня важно.
– Правда?– так же быстро пришла в себя Ольга.– Вот и чудесно.
Обескураженный переменами ее настроения Мазур замолчал и нахмурился.
Было поразительно тихо. Город никогда не подходил к реке вплотную, сторонясь ее естественной природы, для которой не было места в рукотворных джунглях. Потому высаженные правильными рядами деревья легко укрыли язвы разрушенных построек от взгляда. Лишь столбы небоскребов нависали издали, стояли каменным частоколом.
– Так смотрят, когда видят что-то впервые или в последний раз,– заметила Ольга, когда задумчивость Мазура стала ей надоедать.
– Вот именно,– подтвердил тот, пытаясь вернуться в прострацию, где тлели его мысли.
– Ну, хватит,– возмутилась женщина.– У меня нет времени созерцать Вашу попытку побыть одному.
– Ольга,– неуверенно начал военный, перехватив на себе требовательный взгляд.– Я уже давно собирался Вам это сказать… Это важно. Для нас обоих…