Старик не любовался игрой света на поверхности воды, которая с тупым постоянством несла куда-то свое грязное жидкое тело, и не находил в этом пейзаже ничего романтичного. Он просто приходил сюда, как мог приходить в любое другое место, чтобы упереть свой взор в одну точку и неподвижно сидеть, не думая ни о чем. Не имело значения, красиво здесь или убого, темно или светло – главное, чтобы не было никого больше, чтобы это место существовало только для него!
– Это моя скамейка,– тихо возмутился Милаш, подойдя вплотную, и впервые почувствовал, как слаб его голос.
Сумерки не позволяли старческим глазам рассмотреть детину, не соизволившего даже вида показать, что заметил старика, и Милаш грузно и неловко уселся рядом с незнакомцем. Ему, вдруг, стал очень любопытен этот странный молодой человек, захотелось расспросить его о чем-нибудь, послушать обычную человеческую речь, и незаметно для себя, как это часто бывает в преклонном возрасте, старик заговорил.
Сперва он просто нашептывал под нос собственные мысли, беседуя с самим собой. А после, стал доверчиво пересказывать воспоминания, по мере того, как они вздымались из глубин памяти. Было удивительно, какие подробности раскрываются в минуты озарения, как много ярких мелочей складывается в отчетливые картины прожитых лет. Милаш говорил и говорил, взахлеб расписывая отдельные эпизоды жизни. Он поведал о скромном уюте семейного счастья, пережитого с женой, об их печали из-за невозможности иметь детей, о страшном грузе одиночества, которое отравило его старость, лишив смысла прожитую жизнь, наполненную никчемной суетой. Больше всего угнетало отсутствие детей, глазами которых можно было увидеть мир заново, по-детски чистым и искренним, наблюдая в их медленном становлении самого себя, словно возрождаясь в наивных детских душах.
– Воистину, наше бессмертие сокрыто в потомках,– печально подытожил старик и с ужасом обнаружил, что всю свою боль выложил незнакомцу, который молча слушал его все это время. Неожиданный гнев обуял Милаша, как-будто странный громила подло забрался к нему в душу и подсмотрел, выкрал нечто такое, в чем он боялся признаться даже себе.
Едва удерживая нахлынувшее негодование, старец поднялся со скамьи и замахнулся тростью на незнакомца, вкладывая в этот жест нахлынувшее волной отчаяние, причины которого не мог осознать. Но рука не успела описать полного взмаха, как могучая ладонь подскочившего парня перехватила ее у запястья, больно сдавив. Милаш не пытался освободиться от захвата или вопить, он лишь уперся взглядом в лицо врага, вкладывая в него весь гнев и презрение, на которые был способен. Но едва их взгляды встретились, ледяной холод чистого, ничем неразбавленного ужаса пробежал по спине и закрался в голову.
За долгую жизнь Милаш научился читать в глазах людей, иногда безошибочно угадывая не только характеры, но и затаенные уголки темных душ. Сейчас же он заглянул в бездну. И дело было не в том, что в этих глазах не было ничего человеческого, не было самой жизни – там было Нечто, и оно внимательно смотрело из бездны на него, Милаша. Нечто настолько чужое и далекое, что даже человеческий облик не мог прикрыть его инородности!
Старик протяжно застонал и закрыл глаза, ощущая, как почва уходит из-под ног, а предательское головокружение переворачивает весь мир, увлекая за собой во тьму падения. Он рефлекторно взмахнул онемевшими руками и ухватился за скамью, которая вращалась вместе со всей вселенной вокруг напуганного дрожащего человека.
Милаш открыл глаза: он сидел на своей скамейке в полном одиночестве. К другому ее краю была прислонена его трость, а темная пелена медленно спадала с глаз, возвращая городскому пейзажу скудную игру ночных красок, по мере того, как вселенское вращение замедляло свой ход.
Он был один в абсолютной тишине, и только дрожь в теле напоминала о пережитом эпизоде.
Старец чувствовал себя настолько ослабевшим, что даже мысли едва ворочались в отяжелевшей голове, словно усталость тысяч беспокойных лет свалилась на него враз, прижимая своим грузом к уютной и мягкой земле. Милаш глубоко вдохнул свежий ночной воздух, и его прохлада головокружением отозвалась в посветлевшей голове, но головокружением приятным и желанным, вызывающим невольную улыбку. Умиротворение, пришедшее затем, ласковой истомой разлило тепло по телу, обернуло вязкой сонливостью. Все замерло в ожидании Покоя, и даже дыхание не прерывало вдохновенной тишины, которая щедро изливала благодать на измаявшуюся плоть старого человека.