Видно мою сестру никто не считал значимым человеком, раз прощаются с ней, как с окончившимся отпуском. Вроде и обидно, ведь отпуск был приятным, но всё же терпимо и вполне приемлемо, мол, всему конец приходит. И окончание отпуска - отнюдь не самое страшное, что могло случиться. Похороны прошли, и все уже на следующий день забыли о том, что моя сестра существовала.
Вернувшись в школу после двухдневной отлучки, я ни у кого не вызвала подозрений. Я даже не носила траур – надела свой обычный вельветовый сарафан и блузку в горошек. Мрачна и неразговорчива? Нормально. Я ведь такая и была всё последнее время.
Однако биолог, на правах директора, всё же задержал меня после урока и, не глядя, продолжая заполнять журнал, деловито осведомился:
- Почему отсутствовала вчера?
- На похоронах была, - просто ответила я.
- На чьих? - он отвлёкся от журнала и посмотрел на меня поверх очков. Брр. Мурашки по коже от этого тяжелого взгляда.
- Сестры, - ответила я, без тени грусти.
При внимательном взгляде могло бы показаться, что он удивлен, но старается этого не показывать. Он сохранил угрюмое и скептическое выражение лица и подал мне еле заметный знак, что я могу идти.
Я шла домой и меня одолевали странные мысли. Последние несколько месяцев я жила, будто отгороженная от мира плотной тёмной занавеской - меня ничто не трогало, не удивляло, не интересовало. Но этот его взгляд, это его безразличие... покоробили меня?
А почему нет? Не может же человек жить в добровольной изоляции, без сострадания и сочувствия. Если задуматься, выходит, что я почти всегда одна. С сестрой мы никогда не были подружками. Не слишком многочисленные друзья непроизвольно самоустранялись из моей жизни с течением времени. Исключение составляла, разве что, моя лучшая подруга Неля, которую я знала с детства. Впрочем, последний год её больше интересовало устройство собственной личной жизни, чем мои проблемы. Живя в одном доме, мы с мамой общались исключительно по поводу бытовых вопросов, а в последнее время вообще с избегали друг друга. Папа вспоминал о моём существовании только когда хвалил детей своих коллег, сетуя на мою бесталанность. Вот и всё?..
Я замкнулась в себе, меня многое печалило, но я научилась плотно скрывать это за отрастающей чёлкой и блуждающим взглядом. Не с кем поделиться, некому рассказать, не от кого услышать слова ободрения. Так и хотелось закричать на всю улицу словами старика Мармеладова: «Милостивый государь, милостивый государь, ведь надобно же, чтоб у всякого человека было хоть одно такое место, где бы и его пожалели!». Этот его вопль поразил меня, когда мы проходили «Преступление и наказание» на литературе. Кто мог знать, что он окажется так не абстрактно применим и к моей жизни?
Жалость к себе. Как я её ненавижу. Она предвестник особенно чёрного периода моей тоски. Но почему меня так взбесило безразличие именно этого безразличного мне человека?
Белый день
Как-то странно изменил настроение первый день зимы. Он был даже немного волшебным, этот день. Выпал снег и укрыл сирую землю. Шел он, по-видимому, всю ночь, поскольку наутро всё уже было белым-бело; настолько, что глаза резало от белизны. Стало немного теплее.
Первый снег пробудил во мне воспоминания, из-за которых мне показалось, что колесо моей жизни сделало один полный оборот. Я оказалась в той же ситуации, что и раньше. Только хуже.
Думаю, впервые я начала чувствовать себя одинокой в восьмом классе, когда родители заставили меня бросить ирландский степ. Я ходила на него с шести лет, но поскольку речи о карьере в танцевальной труппе не шло, они решили, что не стоит размениваться и тратить моё драгоценное время на лишние телодвижения. Но с ребятами из группы, в которую входила и моя лучшая подруга, я продолжала общаться. Мы выбирались гулять каждые выходные первое время. А потом встречались всё реже и реже. Со временем наша дружба начала сходить на нет: у нас не осталось общих интересов, дела, которое бы нас всех объединяло. Существование каждого шло в своём ритме, и мы просто потерялись в наших таких разных жизнях. Что ж, ничего не попишешь — и даже обвинить некого.