Я говорю тебе:
Мне нужен твой взгляд!
Прошу, смотри мне в глаза,
Смотри! [33]
Все получилось само, получилось, как должно было и не могло быть иначе, потому что… танец нужно закончить так, чтобы, когда придет время, светло и радостно начать новый. Танец нужно закончить. И Элис не смогла бы сказать, она ли потянулась вверх, ладонями обхватив голову принца – черные, густые, прохладные волосы скользнули под пальцами, словно ласковые змеи, – или он, Сын Дракона, склонился к ней.
Один поцелуй. Элис знала – догадывалась? – что губы его почти лишены тепла, как руки, как, наверное, весь он, эльфийский принц – совсем не человек, но живой и настоящий и желанный больше всех людей на свете. Больше даже, чем Майкл…
Ей показалось, что Эйтлиайн вздрогнул, что-то появилось в непроглядно-темных глазах, словно принц сделал шаг назад. Появилось и тут же пропало.
Господи, что же она делает?! Чего хочет сейчас?!…
Только один поцелуй…
И принц поцеловал ее. Легко, с мимолетной и ласковой нежностью, с той нежностью, с какой отцы целуют на ночь маленьких дочерей.
– Не сегодня, – сказал он просто, – ты – моя, и это неизбежно, но не сейчас, спустя годы, быть может, десятилетия или века… Спешить нельзя. Да и незачем.
У ворот ее дома он помог ей сойти с седла. Сверкнули алмазные когти, когда задумчиво и осторожно провел он пальцами по ее щеке:
– Все по-настоящему, Элис. Но завтра к утру все станет сном. Тебе нужно время, чтобы поверить. И мне, – он улыбнулся, и это была уже знакомая, обычная дневная его улыбка, смесь удивления с доброй насмешкой, – мне тоже нужно время. Чтобы поверить в тебя. Слишком долго я знал, что тебя нет. И не очень понимаю, что же делать теперь, когда ты пришла.
И уже в спину ей, когда в сопровождении бубаха направилась Элис к парадному крыльцу, донеслось негромкое:
– Ты спрашивала об имени, риалта[34]. Я был крещен Михаилом, возможно, это имя и есть настоящее.
– Крещен?! – Элис обернулась, но никого уже не было в воротах.
– Крещен, – пробурчал бубах и потянул ее за руку. – Тоже невидаль! Да все знают, что крещеный он, господин наш принц, душу его еще в младенчестве Белому богу продали. Пойдем, госпожа, пойдем. Вам бы, молодым, все плясать, а что спать надо и перекусить когда-никогда, разве вы об этом думаете?
Эйтлиайн
Я поддался магии момента, а кто бы не поддался? Нечасто бывает так, что магия творится помимо твоего участия, и надо ценить такие случаи, каждый запоминать и складывать в копилку переживаний. Но Элис вспомнила какого-то Майкла – Микаэля? Михаэля?.. я зацепился за имя, не хотел, а зацепился. Когда дева, в которую уже почти влюблен, вспоминает другого, чужого, чье имя ранит неожиданно зло… я зацепился. И по тонкой ниточке свитой из мыслей ее и памяти, из ее вины, смешной – ведь ни в чем не виновата она, моя серебряная звезда, моя фея в чашечке тюльпана – по натянутой до предела нити я соскользнул к тому, о ком вспомнила моя Элис.
Мог бы удержаться, но не стал, – очень уж тревожно вздрагивала нитка, нарушая ритм ночи и танца, все еще бьющегося в крови. Так, словно на другом конце кто-то метался, угрожая порвать и без того непрочную связь.
Я слышал слова, слова из памяти, близкой, недавней, сказанные будто сейчас, вот только что в них смех мешался со страхом, а искренность со смущением. В мире Элис не принято было изливать чувства подобным образом.
“– Ты – фея или колдунья. Признайся, у тебя в прабабках точно была какая-нибудь индейская ведьма. Я никого больше не смогу полюбить, ни одну девчонку, никогда. Ты меня заколдовала – насобирала по резервациям страшных сказок и попробовала на практике, так? Теперь или расколдуй обратно, или скажи: “да”.
– Правда? – смеется в ответ Элис, еще не моя, но и не его, своя собственная Элис так же далекая от колдовства тогда, как и сейчас. – Ты обещаешь, что больше – никого?
– Я клянусь! Богом, матушкой и Президентом.
– Что? ЛБД? [35]
– Скажешь тоже! Клянусь идеей вообще. Всеми достижениями демократии…”
Смех, смех и удивление, радость, смущение, они не понимали, оба не понимали, что это – шутка или клятва верности?
Имея дело с феями, лучше быть осторожней в словах.
Майкл, Микаэль, Михаэль – тезка, что же ты представляешь собой, смертный, если вспоминает о тебе фея тогда, когда вообще не должна задумываться о Тварном мире?…
…Ах, досадно, неприятно, некрасиво как! Он оказался блондином, этот Майкл Кристоф Розенберг, у него была прическа в точности как у этих четверых музыкантов с Британских островов, и не мне бы говорить, но прическа эта почему-то наводит на мысль о мужеложцах. Тезка, однако, был с женщиной. О, да! И я не стал смотреть дальше. Вернулся в себя.
Имея дело с феями, лучше быть осторожней в словах.
Спальня была маленькая, вся квартирка была маленькая – просто крохотная, но в ней хватало места для собраний комитета сопротивления, и хватало подушек на полу, чтобы разместить тех, кому негде было заночевать, а банки из-под пива можно было выбрасывать прямо во двор – все равно он был захламлен до невозможности. Если открыть окно, в квартиру полезет густая вонь, поэтому даже летом, несмотря на жару, окна здесь были наглухо закрыты, и жалюзи опущены.
А в спальне была кровать. И на этой кровати Майкл занимался сейчас любовью с Энн Кейши. “Заниматься любовью”, да, именно так называет это Элис, изо всех сил стараясь не покраснеть. Она девчонка что надо, тут и говорить не о чем, но есть вещи, в которых ей до Энн расти еще и расти. А уж этот бред, вроде “не давай поцелуя без любви” и “не давай до свадьбы”… Да что там!
Вот смеху-то, родители Энн бежали из своей Румынии, спасаясь от коммунистов. И до сих пор живут тихо, как мыши, изо всех сил стараясь не привлекать к себе лишнего внимания. А Энн плевать хотела, она еще на первом курсе заработала репутацию коммунистки, и уже трижды побывала в полиции за нарушение общественного порядка, читай: участие в митингах протеста.
Сейчас на ней не было ничего, кроме бус в несколько рядов. И бусы Энн ритмично побрякивали в такт ревущему из динамиков рок-н-роллу, груди Энн так же ритмично подпрыгивали, и сама она двигалась, двигалась… о господи!… в такт, и Майкл мог только стонать от наслаждения, желая, чтобы оно длилось, длилось и длилось…
Проигрыватель захрипел, будто соскочила игла… или, нет, он захрипел, как приемник, сбившийся с настройки. И приятный мужской голос донесся сквозь эти хрипы. Голос напевал что-то негромко, вроде, себе самому.
– Что за… – Майкл не понял ни слова, не знал языка, да и плевать ему было сейчас. Но Энн замерла на нем, перестала двигаться.
– Unde pгi ta datorie sfоntа?.. – пробормотала она, повторяя непонятные слова.
В комнате похолодало, сильно похолодало, да еще потянуло какой-то болотной сыростью.
– Какого… Энни, что ты, на хрен, несешь?!
– Он поет на румынском, – Энн оперлась руками на грудь Майкла, – какая-то странная песня. Народная, что ли? Сейчас, переведу… Он поет:
Где же обет твой священный, мой милый?
Кто нарушает подобный,
Здесь ему горе и там, за могилой,
Горе душе его злобной.[36]
– …И над землею вечно скитаться будет душа твоя злая, – продолжил ее слова высокий чернявый парень с фантастической прической, одетый, как… как папаша Элис, когда выходит к ужину. – Тысячу лет суждено ей терзаться, в пламени вечном сгорая. Да, хорошая старая песня. Польская, а не румынская, и быть может, наивная, но в наше циничное время так не хватает наивности и веры в добро. Я не постучал, прошу великодушно простить, – он проследил взглядом за Энн, слетевшей с постели и метнувшейся в угол спальни, – у вас на дверях написано: “Welcome”.
Майкл окончательно замерз. И здорово разозлился. И… сказать ничего не успел. Энн из своего угла прошипела:
– Strigoii.
В вытянутой руке она сжимала распятие – один из множества разнообразных амулетов, которыми были увешаны ее бусы.
Парень слегка поклонился: