Некоторое время гость молчал. И смотрел. Странно молчал. И смотрел тоже странно. Потом повторил:
– Молодой человек?
И дождь хлынул над Бременом такой, что один он окупил бы засухи на несколько лет вперед.
Да, вот так они и познакомились. Средних лет мудрец, похожий на старика, и древний Змей, с лицом и взглядом двадцатилетнего юноши.
Курт понял, что имел в виду библиотекарь. Сидя всю ночь над записями, то разбирая мелкий, довольно-таки корявый почерк рабби, то отдыхая взглядом на желтоватых машинописных листах, он снова и снова возвращался к оброненной Ефремом мысли: Исаак разочаровался. Не в познаниях своих, нет, этим он как раз мог гордиться, и, наверное, так и делал. И, скорее всего, гордится до сих пор. Но могущество, обретенное силой собственного разума, зримый и осязаемый результат того, что знания – не пустышка, не бессмысленные упражнения для серых клеток, вот это могущество однажды и вдруг оказалось хуже бессилия. Есть заслуга в том, чтобы подчинять демонов и духов, в том, чтобы заставлять чуждые человеку силы выполнять твою волю, и не важно, насколько велико и сложно то, что ты делаешь, и не важно – как ты делаешь это. Все равно, высвистывает ли ветер моряк, насылает ли смерть на неугодного африканский колдун, или маг и ученый призывает в услужение могущественного демона – и тот, и другой, и третий сами творят свою магию, используют свое умение, инстинкт или знания, и получают то, что заслужили.
К рабби Исааку Змей явился сам. По своей воле. И отнюдь не с целью искусить, хотя, в конечном итоге, искушение все равно состоялось. Змей пришел просто так. Посмотреть, кто это позволяет себе лишнее? И остался исключительно из любопытства.
Ничто не связывало их, человека и фейри. Ничто не удерживало свободного и злого духа подле ученого. Ничто и никто не мог заставить его служить. И, наверное, очень тяжело было амбициозному рабби сознавать себя не более чем забавной зверушкой. За ним наблюдали. Его изучали. Его принуждали реагировать на раздражители. И ему оказывали услуги. Опять же, просто так. Посмотреть, а чего он еще захочет?
Все те годы, пока Исаак Лихтенштейн имел дело со Змеем, он не мог воспользоваться своими знаниями. И ни одна из безотказных когда-то формул, инкантаментумов, ора , как называл их Змей, не действовала. Ни так, как должно, ни вообще хоть как-нибудь.
– Мне так захотелось, – объяснил Змей, – впрочем, если хочешь, я объясню тебе, как сложить буквы в Торе. Получишь власть над миром творения, пройдешь галопом по Древу Сфирот, очистишь душу и соединишься со своим богом без малейшего усилия.
Это стало последней каплей в давно переполнившемся кубке.
Исаак отказался. Но продолжать изучение Торы уже не мог. Июнит и Маасит – обе каббалы странным образом смешались для него, и рабби уже сам не мог сказать, чего ищет в своих занятиях: очищения ли души, или великого могущества. А главное, есть ли смысл в поисках? У него на глазах опровергали и разрушали незыблемые законы, и он принял это с обреченным достоинством. Если нет законов, существует ли Тот, кто их устанавливал? И действительно ли Он тот, за кого выдает себя, если мудрость Его, любовь Его, Его могущество отметаются тремя небрежными словами “мне так захотелось”?
– П-ф-ф, – выдохнул Курт, пролистывая горькие размышления: проблема наличия или отсутствия Бога интересовала его в последнюю очередь. – Вы читали это? – негромко спросил он у притулившегося тут же с книгой Лихтенштейна-младшего.
– Я все читал, – ответствовал тот, – я, Курт, тоже не верю в Бога. Вы ведь об этом спрашиваете?
– Примерно.
– В любом случае, ваш сосед – воплощенное Зло, и устраивать людям вроде моего батюшки подобные встряски – его прямая обязанность. Если он вообще кому-то чем-то обязан. То есть, если отец не прав, и мы заблуждаемся, и над Змеем кто-то все-таки есть.
– А если нет, значит он сделал это для собственного удовольствия.
– Или он – сам сатана, – Ефрем похлопал по карманам, – тот, насколько я помню, тоже работает на себя, а не на дядю. Но нет, Змей все-таки попроще.
– В сатану вы, значит, верите?
– Я верю во вселенское зло, – Ефрем достал сигареты, – а добро, мы, знаете ли, сами должны творить, иначе зачем нас произошли от обезьян? Чтоб друг друга грызть начали? Вы курите?
– Нет.
– А я пойду перекурю.
Уже в дверях Ефрем остановился:
– А вот скажите, Курт, у вас, я слышал, знакомая – американка, правда ли, что у них там можно курить прямо в читальных залах?
– Вроде бы, да.
– Боже мой! И эти люди воображают, что их страну ждет великое будущее!
Давно и далеко…
Кто из ангельских сонмов услышит мой крик?
Даже если бы кто-то из них обратил ко мне взгляд,
я б растаял в сиянии этого взгляда.
Красота – это только начало,
вмещенное сердцем начало того, что вместить невозможно.
Нас приводит в восторг бесконечность, но она нас поглотит и выпьет.
Ангел вводит нас в Бездну.
Каждый ангел ужасен.
И я глотаю рыданья.
К ним докричаться нельзя. [44]
Пропала бабушка. И случилось то, что должно было случиться, хоть и казалось невероятным. Поначалу никто не беспокоился, даже дед. Он знал, что Светлая Ярость цела и невредима, а то, что драгоценная супруга отправилась куда-то по своим очень важным делам, даже не предупредив об отлучке, – так это для бабушки было обычное дело.
Хотя, возможно, что-то дед знал, чувствовал, чего-то опасался. Ждал он Звездного? Нет, вряд ли. Тому не за что было карать: исчезновение Светлой Ярости – это не нарушение Закона. Даже гибель Светлой Ярости не нарушает Закон, ведь меч – это всего лишь меч, только одна из составляющих той силы, что зовется Полуднем. Вот если бы исчезла или, не дай Бог, погибла Сияющая-в-Небесах, не оставив наследницы, тогда плохо пришлось бы Владыке Темных Путей, а так… А так деду оставалось раздраженно бродить по замку, стараясь не думать о том, где и чем занимается его красавица-жена. Да, Сияющая-в-Небесах осталась без защиты, но она почти сразу окружила себя целой сворой сэйдиур[45], в том числе, эльфами, а те и без Светлой Ярости любого научат почтительности.
Наэйр в любом случае не слишком присматривался к настроению деда. Хватало своих забот.
В очередной раз ушел он с Земли, жил в замке между миров, охотился на фейри. И работал в библиотеке. Читал, перечитывал, искал между строк во всех книгах, шерстил вдоль и поперек информационные сети планет, планетарных систем и целых галактик, восстанавливал из пепла мысли философов, и расшифровывал рисунки народов, сгинувших раньше, чем научились они облекать мысли в слова. Пребывая вне времени, вне будущего и прошлого, он искал Бога. На трехмерном голографическом экране в библиотеке выстраивал схемы, искал и находил связи между далекими друг от друга, как звезды, озарениями различных разумов, пытался увидеть все бесконечное множество миров, чтобы разглядеть в нем самое главное – такого же бесконечного Создателя.
Язык, на который Наэйр переводил свои изыскания, каждое существо, каждый предмет и любое явление называл отдельным словом, числа, которыми оперировал принц, все были выражены разными знаками. Пытаясь объять необъятное, он инстинктивно прибегал к наиболее близким для себя способам выражения мыслей, еще не зная тогда, что именно на этом языке говорят ангелы. Наэйру просто удобнее всего было пользоваться им, языком, которого не знал никто, кроме его и деда, но который понимали все, потому что он, как выраженная в словах копия вечности, включал в себя и все другие языки вселенной. А где искать Творца, если не в вечности, им сотворенной?
Порою Бог казался ему похожим на рассвет и закат. Как Наэйр, зная о существовании часов кэйд и динэйх, не мог увидеть чуда, сотворенного ликующими красками неба и солнца, не мог рассказать о нем, так и все другие создания, даже зная о Боге, ни видеть, ни объяснить его не могли.