Он унял свой кашель и выжал робкую улыбку.
— Ничего серьезного, зато очень шумно, — сказал он. — Я, наверное, простудился. Идите без меня, я быстро доделаю кое-что и присоединюсь к вам.
— Когда будете выходить, накиньте что-нибудь, — посоветовала Салли.
Все это время она почти не открывала рта, это меня удивило.
Она была очень привязана к моему отцу, он отвечал ей тем же. После смерти Марка он перенес на нее всю любовь, которую питал к моему брату.
Мы вышли, плотно затворив дверь, и у меня сжалось сердце, когда по ту сторону дубовой панели я услышал очередной приступ кашля.
— Салли, — спросил я, — Герцог давно в таком состоянии?
Она молча остановилась. Я посмотрел ей в глаза.
— Фрэнк, я раньше этого не видела, — ответила она. — Впервые осознала только сейчас и поразилась. Изменения происходили постепенно, так, что никто из нас их не замечал. А началось все, наверное, несколько месяцев назад.
Под нашими ногами скрипел гравий. Звук показался мне зловещим. Снова. Тот самый звук, о котором я столько раз мечтал, когда ночами кидал свой спальный мешок куда попало, прямо в липкую жижу какого-нибудь корейского рисового поля.
— Он болен, — сказал я. — За полгода так не стареют. Когда я уезжал, он был… Ах, ты же знаешь, каким он был…
А был он великолепным. Ему никогда бы не дали его настоящий возраст. Таким ярким, задорным! Он мог выйти на ужин в пижаме; проработать всю ночь в лаборатории, а в шесть часов утра надеть смокинг, разбудить мою мать и предложить ей пойти в кино; вдруг решить, что обойдется без водителя, и залить в радиатор бензин, а в бак — масло; как-то он даже возомнил, что все еще находится на каникулах у своего друга Харгривза в Лондоне, и проехал весь город по левой стороне улицы… Весь город знал о его проделках, это всех забавляло и никого не злило. Порывистый, рассеянный, очаровательный и, как химик, совершенно гениальный.
Мы уже подходили к дому, когда белый гравий захрустел под весом, превышавшим вес наших тел. На миг по нам мазануло двумя кисточками света. Как смерч, пронеслась машина. Стрельнув лучами в сторону, перекрыла поворот аллеи и осела на колесах в нескольких сантиметрах от нас. Сомнений не оставалось. Кто еще мог так тормозить? Хлопнула дверца. Я очутился в объятиях матери, от ее пылкого поцелуя у меня перехватило дыхание. Затем, взяв себя в руки, она отступила и оглядела меня. Я стоял в ярком свете под прицелом автомобильных фар и едва различал ее очертания. Она была в широком норковом манто, без шляпы. Ее черные, как тушь, волосы чуть серебрились от электрических бликов. Она была все такой же: гибкой, изящной, непреклонной, страстной. Она засмеялась своим звонким металлическим смехом.
— Фрэнки, все такой же увалень.
В ее тоне было все: ласковая, хотя и чуть высокомерная снисходительность, которая распаляла во мне желание стать кем-то выдающимся, скрытое волнение, соответствующее ее истинным чувствам, тепло и чувственность, излучаемые ее лицом и угадываемые в мельчайших складках платья. В свои пятьдесят лет моя мать казалась моложе меня.
— Вэнис, — сказала Салли, — сегодня лучше не дразнить его. Подождите до завтра. Пойдем, Фрэнки-бой.
Прозвище, которое она с Марком дала мне, когда я пытался подражать Фрэнку Синатре, в апреле сорок пятого, во время последней увольнительной Марка. Я взял Салли за руку, обнял мать левой рукой.
— Вэнис, — произнес я, — полковник американской армии не позволит так обращаться с собой даже своей матери. Извольте держаться приличий и, обращаясь ко мне, не забывайте говорить «сэр».
Она снова засмеялась. Ее смех звучал так же чисто, как хрустальный звон, который Вайли извлекал из колокольчика, призывающего к ужину. Позади нас свет от фар «кадиллака»{25} разрывал тень и выдергивал из кустарника последнюю белизну «Осенней Королевы». Пока мы поднимались по ступенькам к входной двери, чтобы выпить по последнему highball перед моей первой после возвращения домашней трапезой, я вновь задумался об Эллен Брейстер.
III
На следующее утро, когда я проснулся, декабрьское солнце изо всех сил старалось оживить мне комнату. Циферблат под моим беглым взглядом показал девять часов. Принять душ, побриться, одеться и позавтракать: времени оставалось лишь на то, чтобы приехать вовремя к назначенной встрече.
Я поднял оконную фрамугу, высунулся и глубоко вдохнул влажный воздух сада. На темной зелени лужайки разноцветные листья сбивались в хорошо известную мне картину, полную блеклых и стертых воспоминаний, одновременно нежных и грустных. Гоня прочь печальные мысли, я включил радио и начал искать что-нибудь поэнергичнее. Немного джаза меня бы взбодрило. В считаные секунды я нашел передачу местного диск-жокея, вкусы которого — по мере чередования восковых пластов{26} под его проворными пальцами — показались мне достаточно близкими, чтобы сразу занести его в категорию «людей рукопожатных». Оставив дверь открытой, я прошел в ванную.