— Да, ребята, — это Васька, — если бы такой водой я поил в колхозе лошадь, меня бы выгнали к чертям.
— Ну, я думаю, ты бы сейчас от нее не отказался, — невесело засмеялся Иван.
— Спрашиваешь!
— Ребята, меня однажды перед войной мать взяла с собой на базар. А жарища стояла. Мама дала мне кружку пива. Я хлебнул — и вылил. Во дурак был!
— Немедленно прекратить разговоры о воде, — строго приказал капитан, — что вы, неделю не пили, что ли?
— Нинке на вахту не идти, — сообщил Петька. — Мироненко звонит, говорит, что выгрузка будет у госпиталя.
— Вот и хорошо. Ночь-то опять будет, кажется, бешеной, лишний человек на линию сможет пойти.
Обстрел усиливается. Снаряды уже один за другим проносятся над погребком. Фашисты бьют — по причалу.
Всю ночь и весь следующий день не было ни минуты передышки, Я бессменно сидела у коммутатора. Ребята почти не сходили с линии. Иногда они забегали домой и, пользуясь свободной минутой, как мертвые валились на нары.
У Васьки поднялась температура, и капитан приказал отвести его в госпиталь. Повел Иван, а когда вернулся, унего был страшно измученный вид. Глаза ввалились, скулы обтянуты. Подержится молодцом.
— Работа есть? — спросил он.
— Нет. Только подмени меня ненадолго, мне надо.
Я выхожу. Быстро нахожу оборванный провод и бегу, держась за него, по линии. Нет связи с «Пирсом», но я не сказала об этом Ивану, чтобы он хоть немного отдохнул.
Приходится все время ложиться. Снаряды рвутся кругом. Я добираюсь до пригорка и вижу, что к его подножью, навстречу мне бежит, держась за провод, наш старшина Захаров. Он не видит меня. Я жду, когда он поднимется, и мы соединим провод. Но в это время раздается страшный взрыв. Я падаю. На секунду глохну. Старшина, нелепо взмахнув руками, опрокидывается на спину. У него оторваны обе ноги. Это так страшно, что у меня не хватает силы даже закричать.
Как во сне я ползу на непослушных руках — вниз. Захаров или мертв, или без сознания. Кровь ручьем хлещет из тех мест, где минуту тому назад быликолени. Но больше нигде ран не видно. Я взваливаю его на плечи. Ох, какой же тяжелый! Чувствую, как горячо начинают липнуть к телу брюки. Это кровь старшины. Надо идти быстрее, но у меня совсем нет сил.
Надо идти! Надо идти! Вот так, так, так. Еще шаг, Нинка! Еще шаг! Еще, еще, еще…
Я не помню, как добралась до погребка. Кажется, меня кто-то встретил. Кажется, кто-то взял у меня с плеч старшину. Кажется, кто-то налил мне воды.
— Пей, Нинка!
Я пью и тут же начинаю кашлять, задохнувшись, потому что это не вода, а теплая противная водка. _
— Пей, Нинка! — кричит на меня Иван, зачем-то поддерживая мою голову.
— Не надо. Я не хочу. Где старшина? Он жив?
— Жив. В госпитале.
— Дай я выйду на секунду, меня что-то мутит.
— Никуда ты не выйдешь. Слышишь, как стреляют?
Прилетели «юнкерсы». Недалеко от нас падает несколько бомб, но ни одна почему-то не взрывается.
К утру обстрел утих.
— Вот и отдохнуть можно, — сказал Петро.
Но отдохнуть не удалось. Откуда-то из-под земли начали раздаваться взрывы, каких мы еще не слыхали. После каждого взрыва с неба долго сыпались камни и глыбы земли.
— Это бомбы замедленного действия, — сказал капитан.
Гремело минут пятнадцать. Потом все стихло.
— А вот теперь спать вам, ребятки, не придется. Ну-ка, собирайте котелки, бутыли и — за водой, — приказал Лапшанский.
— За какой водой?
— Бомбы были тяжелые, рвали глубоко, в воронках наверняка можно хоть немного набрать воды.
Парней как ветром выдуло из землянки. Я пошла с Иваном.
У нас стеклянная большая бутыль и три котелка. Очень быстро мы дошли до воронки. В нее легко мог бы съехать грузовик, такая она была большая. На самом дне воронки что-то темнело.
Иван спустился вниз и крикнул:
— Нина, подожди наверху!
Но я уже съехала по пологому склону. Он встал передо мной, пытаясь что-то загородить.
— Выбирайся быстренько!
— Да в чем дело?
Я заглянула через его плечо и рассмотрела силуэт человека, лежащего на самом дне.
— Убитый? — почему-то шепотом спросила я.
— Ну и что же? Вытащим его и соберем воду. Я не могу возвращаться с пустыми руками, — сказал Иван.
— Но он же в воде лежит!
— Нет, не в воде.
— Все равно, Иван, я ее пить не смогу.
— А что, умирать, что ли будешь от жажды?
Иван вытащил из воронки убитого.
Когда мы возвращались домой, низко над нами прошли наши истребители.
Воды принесли очень немного.
— Давайте сливайте все в бутыль. Как отстоится, будете пить.
— Можно я попью неотстоявшейся? — попросила я, надеясь успеть хлебнуть из чужого котелка, пока воду не смешали с той, что принесли мы.
— Нет, нет, — заявил Лапшанский, — ни в коем случае.
— А если я не люблю отстоявшуюся?
— Потерпишь.
Я чуть не заревела, когда в бутыль слили последнюю каплю.
Воду делил капитан. С видом скупца разливал он ее по капле в кружки, сравнивал, отливал, доливал.
— Пейте не спеша, — предупредил Лапшанский, когда ребята схватили кружки.
Я оглянулась на Ивана. Он с жадностью припал к кружке и медленно, наслаждаясь, по каплям пил воду. И в такт каждому глотку на шее его двигался кадык.
Зажмурив глаза и стараясь не вспоминать о той воронке, я сделала первый глоток, и, если бы мне даже самыми страшными муками пришлось платить за каждую каплю выпитой воды, я бы уже все равно не могла от нее оторваться.
Утром на пороге появился главстаршина Орлов:
— Принимайте пополнение, — сказал он. — Прибыли ночью, но не знали, куда идти. Со мной радист и два линейщика. Проходите, ребята, — позвал он.
И я увидела старого радиста Кротова, который когда-то уверял меня, что Олюнчика прислали во фронтовую базу потому, что в тылу от нее не избавишься.
Он смешно, по-змеиному, подвигал шеей и сказал:
— А я тебе письмо привез.
Это было письмо от тетки Милосердии. Смешная милая тетка представляла фронт чем-то вроде санатория. «Не позволяй мужчинам входить без стука в твою землянку и вообще веди себя, как положено порядочной девушке. (Знала бы она, что я сплю между мужчинами!). Говорят, что вам проходу не дают командиры, это меня очень путает. (Господи, кто мне может не дать проходу? Увидела бы она нашего лапушку Лапшанского.) Быстрее бы уж кончалась эта война. Мы завели козочку и пьем парное молоко, это очень полезно. Если у тебя есть возможность, покупай хотя бы по кружке в день».
Тетка оставалась собой, несмотря на чечевичную кашу, за которой надо было часами простаивать в столовой, несмотря на иждивенческие карточки, о которых она почему-то упоминала в письмах с обидой.
Наши летчики в утреннем воздушном бою сбили двух «мессеров» и «Юнкерса». Орлов, глядя на горящий самолет, сказал:
— Вот еще сердце одной матери разбилось.
— Оно у нее не разбивалось, когда она получала тряпки с твоей убитой матери? — злобно спросил Иван.
— Не злись, — вмещался Петька, — это главстаршина на первых порах такой добрый, а денька два пройдет и — как рукой снимет всю эту мерлехлюндию.
Орлов смущенно улыбнулся, что очень не шло к его самоуверенной физиономии. Я вспомнила, как он разъяс нял мне причину своего успеха у женщин. Кажется, это было так давно!
— Не все же такие герои, как ты, — сказала я Ивану, чтобы сгладить неловкость.
— Как я? Почему я? Я — как все. И герои такие, как все. Во всяком случае, как большинство. И ты такая, и
Петька, и Васька Гундин, и Азик.
— Уж я то герой, — невесело усмехнулась я, вспомнив старшину Захарова.
— Ну, что такое героизм, по-твоему? Обязательно пойти на таран? Обязательно выдержать муки, не выдав ни слова? На амбразуру идти? А ты уверена, что Васька или Петька не сделали бы этого попади они в такие же обстоятельства! Но ведь это не повседневные, не рядовые обстоятельства, правда? Там, наверно, уже сверхгероизм. Но фронт-то все-таки держится не на нем и не на этих сверхгероях, а на обыкновенных рядовых бойцах, которых не единицы, а миллионы. На таких, как ты, понимаешь? Севастопольцы, даже те, которые не отдали жизнь за город, а отступили, все равно герои. Да, по-моему, даже все наши — герои, уже только потому, что держатся здесь.