Но такие перепалки бывали у нас очень редко, и я не знаю, что бы делала, если бы не было его. рядом. Он как мог скрашивал мне существование.
А отношения наши с Бессоновым обострялись осе больше и больше.
— Скажи Щитову, он умный мужик, — советовал Злодей.
— Да? Я должна идти жаловаться? Дудки! Пусть Бессонов жалуется.
— Зачем тебе это, боцман?
— Надо.
Эти дни стояла особенная духота. Старшина, умевший незаметно подремать на вахте, принял излюбленную позу: забрал нос в руку и сделал вид, что он сосредоточился. Но я отлично видела, как слипаются у него ресницы. Несколько раз вздрогнув и открыв глаза, он, наконец, не выдержал, и голова его опустилась на грудь. Я убавила громкость. Мне очень хотелось, чтобы нас кто-нибудь вызвал.
Как по заказу минут через пять пошла радиограмма. Я приняла ее. Старшина спал, отрепетированно потирая нос рукой даже во сне и создавая таким образом видимость глубокой задумчивости.
Я отдала радиограмму дежурному и включила громкость. Минуты через две корреспондент начал требовать квитанцию, подтверждающую получение радиограммы. Старшина вздрогнул и проснулся. Он покосился на меня, но я сидела ссамым невинным видом.
— Вызывает кто-то, — сказал он. — Дежурный, дайте передатчик.
— Не трудитесь, — прервала я, когда он начал запрашивать повторение радиограммы. — Дайте квитанцию за номером двадцать три одиннадцать.
Он покраснел. Но не такой это был человек, чтобы беспрекословно дать наступить себе на мозоль.
— Я не уверен, что вы приняли правильно, хотя и следил за вами.
— Бросьте, старшина, вы просто-напросто спали.
После этого он ни разу не закрыл глаз на вахте.
В конце концов он все-таки вынужден был поставить меня на самостоятельную вахту.
— Будете работать на УКВ, там легче, — сказал он. — Но учитывая, что там намного меньше работы, я приказываю вам принимать сводку Совинформбюро.
Я вытаращила на него глаза, по вовремя удержала себя и ответила:
— Есть!
На нашей УКВ мы связь имели только с ближайшим рейдом. Надо было все-таки очень обозлиться, чтобы забыть, что я ничего не могу принять.
Ультракоротковолновая станция принимала и передавала только на расстоянии видимости, да и то если между нею и корреспондентом не стояло никаких преград вроде горы или даже высоких домов.
Радиостанция была расположена недалеко от моря, на чердаке полуразрушенного дома. Я приходила туда вечером и дежурила до утра.
На следующий день, встретив меня на камбузе, Бессонов осведомился:
— Где сводка?
— Не приняла.
— Как то есть не приняли?
— Прохлопала, наверное.
— Если вы еще раз прохлопаете, то я вас вообще сниму с вахты, — резко предупредил Бессонов.
Он, наверное, всю следующую ночь предвкушал встречу со мной. Утром очень ласково сказал:
— Ну, давайте, Морозова, сводочку.
— Какую сводочку? — удивилась я.
Его прорвало:
— Хватит, пойдемте к Щитову, я доложу ему, что снимаю вас с вахты. Идите в телефонистки, раз не справляетесь.
— Что же, — вздохнула я, — пошли к Щитову. Только ведь он вас не больно-то слушать станет. Этак вы из личных побуждений всех радистов разгоните.
— Личные побуждения? Сводка, которую с нетерпением ждут все, это личные побуждения? Много вы себе позволяете, Морозова!..
— Товарищ старший лейтенант, я требую отстранить Морозову от вахты! — с ходу заявил он Щитову.
— Это почему? — удивился тот.
Бессонов подробно изложил суть своей жалобы, забыв,
на мое счастье, упомянуть о том, что перевел меня на УКВ.
— В чем дело, Морозова? — нахмурился Щитов. — Почему вы не выполняете приказания?
— Не могу.
— Как это не можете?
— Я, товарищ старший лейтенант, вот уже вторую ночь прошу Москву подойти ко мне на расстояние видимости, а она — никак.
— Что вы городите?
Бессонов побледнел, он только теперь сообразил, какую глупую допустил ошибку.
— Я же на ультракоротковолновом варианте сижу, — пояснила я.
Ничего не понимая, Щитов перевел глаза с меня на Бессонова. Он, конечно, и мысли не допускал, что такой опытный радист, как старшина, может так наглупить.
— Вы что, Бессонов, спятили, что ли, в самом деле?
Лицо старшины покрылось красными пятнами.
— Да, — протянул он, — действительно… Я переутомился, чувствую последнее время себя плохо, просто ум за разум зашел. Но ведь могла она указать на мою ошибку.
— Приказ командира есть закон, — напомнила я.
— Вот что, — решительно заявил Бессонов. — Уберите ее из моей смены. Я с ней работать не могу. Пусть Козлов помучается с мое, он через неделю, может быть, с зуммера потребует сводки брать.
— Хорошо, — холодно сказал Щитов.
ЖИЗНЬ ПРОДОЛЖАЕТСЯ
Я уже почти месяц живу в этом чертовом ущелье, но не было дня, чтобы я не вспоминала наш погребок, ребят, Лапшанского.
Однажды меня вызвал Щитов.
— У меня с вами будет очень серьезный разговор, — сказал он. — Но предупреждаю: никаких необдуманных обещаний мне не давать. Командование приказало мне сформировать специальную группу связи. Для нее нужно отобрать хороших специалистов.
— На фронт?
— Нет, базироваться будем здесь.
Раньше бы меня это огорчило, но сейчас я приняла сообщение спокойно. Мне было все безразлично.
Щитов, конечно, ожидал другой реакции и посмотрел на меня с недоверием и удивлением.
— Ни одной девицы я в группу не возьму.
— А Черкасову? Ведь вы сами говорили, что она отличный специалист?
— Нет. Такие специалисты слишком дорого обходятся. Для вас делаю исключение.
— Почему?
— Это уже мое дело. Разумеется, не из-за ваших прекрасных глаз. Так вот, подумайте серьезно над моим предложением и завтра дадите ответ. Но чтобы больше никогда никаких разговоров о фронте.
Утром я сказала ему, что согласна служить здесь и что больше никогда не сделаю никаких попыток уйти на фронт. Я говорила это искренне. Мной овладело такое безразличие ко всему, что сначала я даже испугалась, а потом решила, что, в сущности, только так и можно жить, ни из-за чего не волнуясь, ни о чем не думая и не мечтая, а главное — не вспоминая. И я даже была рада этому оцепенению, потому что не так было больно и можно было дотягивать до вечера, а потом стараться уснуть. Уснуть и не очень много плакать.
Через несколько дней, возвращаясь с обеда, к нам в землянку заглянул Злодей.
— Боцман, тебя там внизу ждут.
— Кто?
— Какой-то летчик.
Я вскочила с койки и, чуть не сбив с ног Ярченко, помчалась по лестнице. Кто ко мне мог приехать, кроме Бориса, Борьки, Бореньки?! Но еще на бегу я увидела, что возле открытого вездехода стоит не Борис, а Сергей Попов. Он смотрел на меня и поднял в знак приветствия руку. И вдруг я поняла, что случилось очень страшное. Нет, не ранение. Тогда бы Сергей не приехал ко мне.
Я целую вечность спускалась по ступеням к нему и целую вечность… знала.
Он протянул мне руку.
— Ниночка, я приехал…
— Не надо, — сказала я и сама удивилась тому, как ло-мертвому глухо прозвучали эти слова, — не надо, Сережа, я знаю.
— Откуда? Кто тебе сказал? — спросил он.
Вот и все. Оказано самое главное, и больше не осталось никаких уголков, где можно было бы спрятаться и не знать ни о чем, и верить, что скоро мы увидимся, и я, как тогда, в последнюю нашу встречу, смогу трогать его и быть хоть немножечко счастливой.
— Нина…
— Не надо!
Что же это такое? Шестнадцатого января погиб Гешка. И вот — Борис.
Я хватала воздух, как выброшенная из воды рыба. Сердце — колотилось где-то у горла, мешало дышать.
Сергей, нахмурясь, сказал:
— Нина, ты заплачь, что ли…
Но заплакать я не могла. Я умирала. И куда-то исчезал, расплывался, как в тумане, Сергей. А вместо него появился передо мной Борис. Его всегда хмуроватые глаза печально глянули на меня, будто спросили: как же ты теперь, Нинок?