Нас все поздравили, и Торопов сказал:
— А еще поздравляю вас всех, товарищи, с нашей новой победой. Освобождены от оккупантов Орел и Белгород!
— Ур-ра! — закричали мы так громко, что Лапшанский дернул меня за рукав.
— Ну, все, можете идти. Только вы, Морозова, никуда не исчезайте, через полчасика Алексей Назарович будет с вами беседовать.
Мы с Гришей вышли в темный коридор. Гриша направился в свою рубку, а я выбежала из подземелья. В траншее остановилась и оглянулась. Никого не было. Тогда я трясущимися от радости руками привинтила орден к фланелевке.
В погребок зашла чинно, ожидая, какой эффект произведет мое орденоносное появление. Но парни занимались своими делами и даже не взглянули в мою сторону.
— Чего это тебя вызывали? — лениво полюбопытствовал Иван, глядя на меня с нар.
Я двинула плечом, чтобы он увидел орден, по Ванька словно ослеп.
— Да так, по делу.
— Ну, раз корреспондент приехал, значит, интервью брали, — высказал предположение Орлов, занимаясь наборным мундштуком.
Он и так и этак составлял разноцветные кусочки от зубных щеток.
— Никакого интервью. Даже речи не было ни о чем таком.
— Ну и ладно, — сказал Гундин и засвистел песенку.
Я прошлась перед ними, но никто не обратил на меня ни малейшего внимания. Я уже готова была крикнуть им, что мне дали орден, когда главстаршина сказал:
— Ну, хватит ее мучить, налетай, поздравляй!
Черти! Они, оказывается,знали об этом, еще когда мы с Толиком таскали раненых. Орлов и на берег-то пришел, чтобы позвать меня.
— Только не зазнавайся, — предупредил Иван.
Вскоре пришел Дмитриенко, и мы долго сидели с ним на моем любимом камне за погребком, вспоминая прошлое.
— О Геше знаю, — сказал Дмитриенко, — мы же иногда с тетей твоей, Юлией Сергеевной, переписываемся.
Вечером я проводила Алексея Назаровича.
Через несколько дней Торопов распорядился не открывать вахту на причале.
С вечера на город волнами пошли наши штурмовики. Взрывы гремели, не переставая. Не успевала уйти одна партия самолетов, как с моря заходили новые и новые. Потом в ту же сторону полетели тяжелые снаряды с Большой земли.
— Это кто же так лупит? — размышлял Васька, стоя у входа в погребок.
— Наверное, «Парижанка». У нее мощнейшие дальнобойные, — высказал предположение Иван.
— Ключников, сколько раз говорить, чтобы не смели так линкор называть, — строго сказал капитан, — что это за «Парижанка», в самом деле?
— Ну, «Парижская коммуна».
— Без «ну»! А ведь похоже, что правда «Парижанка» бьет.
— Товарищ капитан, не «Парижанка», — подсказала я.
— Ладно, не цепляйся.
Все наши, кроме Петьки, который дежурил у коммутатора, выбрались наверх. Капитана вызвали к Торопову.
Ночью, не умолкая, гремела артиллерия, взрывы бомб сотрясали воздух. После полуночи раздался оглушительный грохот.
— Торпедные катера ударили, — сообщил Иван, слушающий доклады, которые шли старшему морскому начальнику. — Наши.
Вдруг рвануло так, что с потолка посыпалась штукатурка.
— С «Каньоном» связи нет и с «Сапфиром», — сказал Иван. — Васька, быстро на линию!
Через несколько минут раздался звонок из госпиталя, просили обзвонить части и позвать свободных людей на помощь. С южного участка стали поступать раненые. Капитан распорядился:
— Пойди, Нина. Только низом вряд ли пройдешь, около каньона берег обрушился. Иди осторожно верхом.
Когда я добралась до каньона, уже чуточку светало. Неподалеку от спуска в овраг спокойно, не обращая внимания на стрельбу, бродила белая лошадь. Насколько я знала, у нас здесь не было ни одной лошади. Откуда появилась эта? Или наши уже прорвали кольцо окружения?
Я прошла мимо лошади и стала спускаться с обрыва.
Вдруг сзади рвануло. Противно завизжали осколки. Я грохнулась на землю и тут же почувствовала, как что-то горячее больно ударило меня под щиколотку. Боль была такой острой, что мне показалось, будто ступню оторвало напрочь. Я закричала не своим голосом. Снизу уже бежали санитары с носилками.
— Куда тебя ранило? — спросил один, наклоняясь надо мной.
— Ногу оторвало, — простонала я.
— Какую ногу? Что ты болтаешь?
Я приподняла голову и посмотрела на ноги. Обе они были на месте. Я пошевелила ими.
— В правой осколок, — сказала я.
Санитар осторожно стал снимать с меня сапог. Осмотрел ногу.
— Тю, паникерша, — присвистнул он вдруг, повеселев, — да тебя зацепил крохотный осколочек.
Я села.
— Ну-ка, попробуй встать, по-моему, у тебя даже кость не задета,
Санитар помог мне подняться. Правда, почти не больпо. Чуть прихрамывая, я сделала несколько шагов. Вспомнив о лошади, оглянулась, она белым холмом лежала недалеко от нас.
— Ну, дойдешь или на носилки ляжешь?
— Конечно, дойду, и не больно совсем. А поначалу, честное слово, я думала — оторвало ногу.
— Это от страха, — засмеялся санитар, — бывает,
Люба вытащила мне пинцетом крошечный осколок и сделала перевязку.
— А теперь иди за ранеными ухаживать, — сказала она.
Капитан сообщил:
— Ну, орлы, началось.
Мы и сами понимали, что началось. Над бухтой и городом, сменяя друг друга, кружили наши самолеты.
Если в апреле у нас было темно от взрывов, то теперь так было на чужой линии фронта.
С той стороны вернулись наши разведчики, и Гуменник, как всегда, зашел к нам.
— Ну, как там? Что?
— Трудно, фрицы держатся, хоть из последних сил, а держатся, сволочи. У наших раненых много, воды нет. Дерутся за каждый дом. Атака за атакой — настоящее пекло.
В госпиталь стало поступать особенно много раненых.
Некоторые пришли сами, еще возбужденные, не успевшие остыть от боя. Настроение у них было бравое, несмотря на боль.
— Все, фрицам — хана! Поперли их матросики.
Через день за нами пришла грузовая машина. Город освободили, и нам нечего было теперь здесь делать. Ребята разместились в кузове, капитан сел в кабину. Мы уже было поехали, как вдруг он приказал остановиться.
— Иван, — сказал он, — возьми с собой ребят и сбегай-ка в подземелье, там в радиорубке зеркало хорошее. Чего его бросать.
— Ну зачем нам зеркало, товарищ капитан? — взмолился Иван. — И ставить его здесь некуда.
— К кабинке поставите. Как это — зачем? В хозяйстве все пригодится.
Я — ДЕЗЕРТИР?
Капитан сбагрил меня в роту, где раньше служила Маша, а сам уехал в освобожденную Алексеевку организовывать участок связи.
Кажется, мне грозила опасность засесть здесь надолго. Хорошо еще, что меня тут никто не знал, и можно было что-то придумать. Первый день я металась от одного решения к другому. Додумалась даже выпросить у начальника строевой части на полдня увольнение и с попутной машиной приехала к Щитову, надеясь, что он возьмет меня к себе. Все-таки здесь были все свои.
Но Щитов, хотя и встретил меня довольно тепло, даже слышать не захотел о моем возвращении к нему.
— Нет, Морозова, — заявил он твердо, — мне нужны постоянные кадры, а вас я слишком хорошо изучил. Кстати, вы меня тоже неплохо знаете, так что не будем терять время на пустые разговоры. Всего хорошего!
Зато как обрадовался мне Злодей! Затащил меня в моторную. Исчез ненадолго и принес полные карманы груш. Пока я с ними расправлялась, он сидел, не спуская с меня глаз.
— Молодчина ты, боцман, — сказал он, — а я вот просижу здесь всю войну и пороху не понюхаю.
— А ты попросись на фронт.
— Щитов и проситься запретил.
Злодей все-таки был очень дисциплинированный и к тому же чуть ли не молился на Щитова.
Я пробыла у него часа два и к обеду вернулась в роту, совершенно не зная, что мне предпринять, чтобы прорваться на фронт.
К вечеру я узнала, что полк Сережи Попова перебазировался, и окончательно расстроилась.
Все здесь напоминало мне о Борисе, и теперь не с кем было хотя бы в воспоминаниях о нем облегчить душу. На фронте не с такой болью ощущались мои страшные потери. Сейчас же было настоящей мукой ходить по улицам, по которым ходил Боря, ходить и знать, что никогда-никогда его больше не будет.