— Для меня нет худшей беды, чем в тылу остаться, вы это знаете.
— К сожалению, знаю.
— Так куда вы все-таки собираетесь?
Лапшанский не успел ответить, как дверь открылась и на пороге показался Щитов.
— Товарищ капитан, — сказал он, не глядя на меня, — я согласился остаться здесь, и вы знаете, чего мне стоило это согласие. Но прошу вас, заберите к себе Морозову. Вы только подумайте, по ее милости чуть весь тираж газеты не пришлось перепечатывать. Нашла тему для хаханек! Хорошо, что заметили вовремя.
— Вы же сами говорили, что по ним трибунал плачет, — заметила я.
— А завтра я скажу о вас так же, тогда и вас можно будет вот таким же образом ошельмовать? Посмотрите, товарищ капитан, — Щитов сунул ему сложенный вчетверо оттиск.
Лапшанский прочитал мое сочинение и, мне показалось, с трудом сдержал улыбку.
— Товарищ старший лейтенант, — сказал капитан, — насколько я понимаю, ей уже больше не придется работать в газете?
— Конечно, нет. С редактором почти сердечный приступ, а секретарь велел передать, чтобы она и на глаза не показывалась.
— И не больно надо, — вставила я. И хотя я от души посочувствовала редактору, все-таки о сделанном не жалела ни капли.
— Сейчас она в группе сопровождения? Осталось недолго ждать, пусть уж пока побудет у вас, а потом я заберу ее к себе, — заверил его Лапшанский.
— Договорились, — согласился Щитов.
— Вот видите, — обратилась я к Лапшанскому, когда мы вышли с ним на улицу, — видите, что делается? А ведь я хотела как лучше.
— Ладно, Нина, потерпи немного, что-нибудь придумаем.
ДЕСАНТ
Я настолько верила Лапшанскому, что не стала даже приставать к нему срасспросами. Завтра должны были приехать ребята. Что-то ждало нас всех впереди, в этом я уже не сомневалась.
Ребята приехали, но мне редко удавалось с ними увидеться.
Васька Гундин был не похож на себя, похудевший, непривычно молчаливый. Капитан сказал мне, что у Васьки погибли мать и сестры во время бомбежки.
В Крым мы уходили теперь каждую ночь. Как-то шли с Куртмалаем. Уже стояли последние дни марта, но по ночам на море было свежо, и ом раздобыл для меня великолепный, кожаный, на меху, комбинезон, в котором я была, наверное, похожа на мальчишку-подростка.
Разведчики взяли немецкого офицера. Он хотя и пытался сохранить достоинство, но заметно трусил и пытался расположить ребят к себе. Достал из нагрудного кармана карточки и показал их. Парни склонились над фотографиями. Мне тоже захотелось посмотреть.
— Дайте мне, — попросила я.
Немец удивленно оглянулся на мой голос и спросил:
— Фрау?
— Фрау, — засмеялся Николай Черников, отлично владеющий немецким языком.
Немец что-то заговорил, и впервые я пожалела, что плохо учила немецкий.
— Что он говорит?
— Говорит, что их фрау не рыщут по ночам в море, а растят детей.
— Куртмалай, милый, врежь ему по уху, — взмолилась я.
Немец смотрел вопросительно на Николая, ожидая перевода моих слов.
Черников произнес длинную злую фразу, и фриц сразу потух и даже будто сжался, а ребята вернули фотографии, потеряв к ним всякий интерес.
Оказывается, Николай сказал:
— Вы уничтожили столько наших детей, что многим женщинам некого сейчас растить!
— Цыган, прошу…
Куртмалай же брезгливо усмехнулся:
— Стоит о такую нечисть руки пачкать!
Через несколько дней Лапшанский обрадовал меня:
— Завтра переходишь в мое распоряжение. Но чтобы без фокусов. Сейчас же проверь и подготовь свой автомат. В общем, быть в полной боевой готовности.
Наша группа должна была идти на мотоботе Куртмалая. Он предупредил ребят, чтобы к наступлению темноты все были на месте.
В управлении охраны водного района устроили танцы, наверное, для того, чтобы десантники смогли скоротать время до отхода. Мы пришли туда, но танцевать не стали, а собрались в пустой комнате и расселись кто на полу, кто на окнах. Васька Гундин молча курил, сидя на подоконнике.
Все были в том приподнято-возбужденном состоянии, которое охватывает человека перед большим делом.
— А что, ребята, ведь засиделись мы на острове, — сказал Гуменник. — У меня такое чувство, будто я никогда не воевал.
— Вот отойдем от берега — и пройдет, — сказал Иван. — Но подождите, ребята, пусть Нинка расскажет, как она Адамова охмуряла.
— Откуда ты его знаешь? — спросила я.
— Как же не знать, когда он нашим зятем стал, на Ольге Павловой женился.
— Он тогда здорово погорел?
— Ну, конечно, по головке не погладили. Но учли, что до встречи с тобой он был отличным командиром, взысканий не имел. К тому же чистосердечно покаялся во всем. Да и капитан помог ему, доказал в политотделе, что ты даже самого порядочного человека можешь втравить в неприятность.
Я сказала:
— Прямо уж! Ты больно хороший.
— А ведь если бы та история у тебя не сорвалась, ты бы давно в Крыму была. Адамов еще в ноябре высадился туда со своими батареями.
— А мы высадимся сегодня. Лучше поздно, чем никогда.
Вышли в пролив, когда было совсем темно. Только на том берегу ежеминутно разрывали темноту яркие вспышки ракет и орудийных залпов, да прожекторы, как огромные ножницы, резали небо своими широкими лучами. Над нами то и дело большими! группами пролетали в сторону Крыма наши штурмовики, и было слышно, как гро-хотали там на берегу беспрерывные разрывы бомб и снарядов.
— Дорогу нам прокладывают, — сказал Лапшанский.
Я подумала о Борисе. Недавно получила его первое письмо, в котором он писал, что познакомился с «горбатыми». «Горбатыми» летчики называли «Ильюшиных», значит, Боря перешел в штурмовую авиацию.
Он просил ни в коем случае не терять связи с Сергеем. Сережа писал мне довольно часто, а я, конечно, ни ему, ни папе, ни Борису не сообщала о своих ночных рейдах. Зачем было тревожить их. Мужчины должны воевать спокойно, я всегда так считала. Совсем ни к чему им нервничать и страдать по всякому поводу.
— Приготовиться, — сказал капитан.
Мы поднялись с палубы, взяли оружие.
|Берег встретил пас огнем. Слева били танки, подошедшие к самой воде, но катера и мотоботы прорывались сквозь заградительный огонь и выбрасывали людей.
Мотобот Куртмалая вылетел прямо на берег. Немцы уже отступали под натиском моряков. Стрельба стояла оглушительная. Наша группа присоединилась к уже высадившимся и открыла огонь по немцам. Слева одна за другой рвались гранаты. Это десантники били по танкам. Мы побежали вперед, стреляя на ходу, с криком «Полундра!»
Немцы, отстреливаясь, отступали.
— За мной! Вперед! — кричал Лапшанский.
С рассветом мы уже подошли к небольшому селению, на окраине которого стояло несколько двухэтажных домов. Васька Гундин, Орлов и Ключников первыми ворвались в дом, и тут же Орлов выскочил обратно:
— Товарищ капитан, быстрее!
Мы бросились за ним. В большой полутемной комнате сгрудились в углу раненые немцы. Некоторые лежали, а те, что были в силах, стояли, прижавшись к стене, на их лицах был написан неподдельный ужас.
Иван Ключников, крепко обхватив Ваську, боролся с ним.
— Что здесь? — гаркнул с порога капитан.
— Васька стрелять хочет.
— Гундин! С ума сошел!
— Не подходи, убью! — кричал Васька, вырываясь из крепких рук Ивана.
— Ты же не фашист — стрелять в раненых, — успокаивал его Лапшанский.
— Я для них — фашист! — Васька совсем обезумел.
Наш радист Гриша помог Ивану вытащить его на улицу.
От группы раненых отделился офицер и, обращаясь к Лапшанскому, сказал на чистом русском языке:
— Благодарю вас, господин офицер, за гуманность.
— Гуманность? Гуманность? — Лапшанский побелел и так крепко вцепился в свой автомат, будто готов был сам пустить очередь по фашистам. — А ну, бросай оружие! — закричал он.