И в тот же момент в окне возникло мамино лицо, заставив меня подпрыгнуть от неожиданности.
– Уже готова? – спросила мама. И из-за москитной сетки она выглядела размытым бледным овалом с массой тёмных волос сверху. С тех пор, как я купила билет на самолёт, женщина стала немного нервной, хотя, конечно, сама этого не признавала. Зато она вычистила каждый дюйм нашего дома, а этим утром объявила войну сорнякам и провела в саду несколько часов, выдергивая росичку и обезглавливая одуванчики. За её плечами я видела войско повергнутых врагов в печальной куче у дороги. Моя мать не просто занималась прополкой, а обязательно вела с сорняками диалоги, да так, чтобы и мне слышно было за завтраком. Основной их смысл таков: «Сейчас я возьмусь за тебя, слышишь меня, сорняк?» И так далее, и тому подобное на протяжении всего того времени, пока я ела овсянку.
– Эм, ага, почти, – я села, а затем легонько подпрыгнула на маленьком темно-зеленом чемодане с немного запачканными углами и, наконец, умудрилась застегнуть его молнию. Раньше он принадлежал Лу́не, а сейчас так распух, что вот-вот мог лопнуть. Мне было нелегко решить, что брать с собой, потому что я не могла знать наверняка, какую Лу́ну застану, когда приеду. Будет ли она аки медовый сиропчик, который ежесекундно источал любовь и доброту, или аки спящий вулкан, где-то внутри которого кипела вся её энергия и остатки злости. Сестра постоянно менялась, перевоплощалась, и я хотела быть во всеоружии.
Последний раз она приезжала домой в апреле, на время осенних каникул и именно тогда сказала маме, что не собиралась возвращаться в университет. «Не сейчас», – сказала Лу́на, – «когда-нибудь потом». Этой осенью, прямо с сентября, она бы лучше покаталась по Западному побережью со своей группой.
– Они не против дать мне академ, – сказала сестра. – Я ходила в деканат и всё такое, – девушка смотрела в окно, а не на маму. Прямо у дома буйно цвело дерево магнолии, прижавшись своими длинными кремовыми лепестками к стеклу. – У меня останется стипендия.
Мама ничего не сказала, но нахмурила лоб и плотно сжала губы.
Лу́на глубоко вздохнула и сказала:
– Я думала, ты поймёшь. Ты тоже ушла из колледжа до его окончания, а потом вернулась.
Сидя на диване напротив неё, я не понимала, как сестра могла рассчитывать на мамино понимание. Наша мать даже не рассказывала нам о том времени в группе «Shelter». Как вообще можно было предполагать, что она будет поддерживать Луну в решении бросить учёбу и пойти по её стопам?
– Я должна сделать это сейчас, – продолжила сестра. – Другой возможности у меня не будет.
Я ожидала, что мама скажет ей «нет», но та лишь глубоко вздыхала.
– Хорошо, – ответила она, после чего отправилась в гараж, где принялась за работу над десятифутовой скульптурой с острыми краями, которую около месяца спустя продала игроку «Баффало Сэйбрз». Он установил её напротив въезда в своё имение в Сполдинг Лейк, где та игриво сверкала в солнечном свете элитного жилого квартала. Позднее, я в шутку сказала Бэну, что скульптура была выкована в порыве гнева.
– Хоккеистам нужна такая энергетика, – сказал Бэн, соглашаясь с моими словами. – Они всё время бьются головами.
– То есть, ты хочешь сказать, что мне следует радоваться тому, что свой гнев мама вымещает на творчестве, а не на чём-то ещё?
Он кивнул.
– Хотела удостовериться, – сказала я.
Моя мама всё так же стояла у окна и смотрела на меня. Она опустила локти на подоконник, и я могла видеть, как мать изображала своё «обеспокоенное материнское» лицо.
– Нечего тут смотреть, – произнесла я. – У меня просто небольшие технические сложности. Всё нормально.
Мама снова нырнула вниз, вне сомнений, чтобы выискать негодницу амброзию, которая втиснулась между гортензий. Так могло продолжаться весь день. Похоже, женщина не ощущала жару. Мэг Феррис – художник по металлу, и не было никого счастливее неё с паяльной лампой в руке, когда синее пламя устремлялось в цель, подобно падающей звезде. Джейк, её приятель по художественному отделению, называл маму богиней ковки, что также было связано с характером женщины. Как и с нравом Луны. Медленный прожиг приводил к куда большему извержению. Как в металлообработке. Мама работала в студии, которую сама построила в нашем гараже, и я старалась держаться от этого места подальше.
Моя собака, Дасти (естественно, Спрингфилд) выхлебала всю воду из своей серебряной миски, и я подошла ближе, чтобы подлить ещё. Вернув посуду на пол, я выглянула в окно, которое не закрывалось до конца из-за влажности. Дорожки во дворе лет сто никто не красил, и это было одной из многих прелестей дома в викторианском стиле. Мы с Луной родились в Нью-Йорке. Там, в районе Уэст-Виллидж, в небольшой квартире, заваленной записями, гитарами и музыкальной аппаратурой, жили мои родители. Мне было почти два года, когда они расстались, и мама забрала нас в Баффало, к моим бабушке и дедушке, откуда сама была родом. Она купила наш дом в полуразрушенном состоянии и восстановила его. Мамины родители помогали ровно столько, сколько женщина им позволила, возложив на себя почти всю работу. Это я к тому, почему у нас такое окно.