— Что это? — волновались девочки. — Может, мы обидели его чем? — и старались вспомнить все свои разговоры с Николаем. Нет, ничего такого не было. По-хорошему простились перед поездкой в город.
Светлана Ивановна тоже ничего не могла понять.
— Я у Аксиньи спрошу, может, ей что известно! — Нюра побежала к причалу, где сторожиха выколачивала вальком половики.
— А кто его знает? — неохотно ответила та на вопрос. — В чужую душу не влезешь.
— Ну уж это никуда не годится, — наконец рассердилась Нюра. — Враги мы ему, что ли?
— А я пойду сейчас к Коле, сяду рядом и буду разговаривать, — заявила Стружка и действительно побежала в кормокухню, где Николай лежал на куче клевера.
— Ты в чем на праздник приедешь? — подсев к парню, живо спросила девочка.
Николай опешил от такого натиска, хотел отвернуться, но Стружка настойчиво повторила:
— В чем, Коля, в чем?
Она знала от Кати, что Коля справил новый костюм и еще ни разу не надевал его.
— Не буду я на празднике, — буркнул Николай.
Девочки с любопытством поглядывали на дверь, за которой скрылась Стружка. Им не терпелось узнать, что творится в кормокухне.
Наконец Стружка вышла и махнула рукой, приглашая подруг в черемушник:
— Лизавета тогда подслушала из сарая, как мы про Колю частушки пели, и насплетничала…
Девочки переглянулись, не зная, как к этому отнестись.
— Ну и что? — повела плечами Нюра. — Не только про него. Ведь критика же!
— Так Лизавета-то ему как сказала, — разъяснила Стружка, — пропоют, говорит, одну частушку про тебя горького пьяницу, а вторую — про мамашу твою любимую. Вот Коля и переживает из-за матери.
— Ну подожди, Лизавета! — хмуро проговорила Нюра. — Неймется тебе? Пожалеешь!
— Пойдемте в сарай, пропоем ему частушки, — предложила Катя. — Пусть узнает.
Николай уже встал и готовился включить мотор силосорезки.
— Погоди, Коля, — остановила Нюра.
Парень отвернулся, стал смотреть в угол.
— Ты, что же, Лизавету слушаешь, а с нами и поговорить не хочешь? Будто враги мы тебе лютые стали. Помнишь, когда вы с электриком выпить решили, сколько раз к тебе Стружка приставала, увести тебя от него хотела? А ты уперся — и ни в какую!
Николай взглянул на Стружку: правда, она тогда посылала его то за одним делом, то за другим. Было это.
— Ну вот, — с обидой продолжала Нюра. — Выпил ты тогда, ночью только домой поехал. Мы испугались, что электрик с пути тебя собьет, и решили покритиковать.
Николай, переступая с ноги на ногу, взглянул на Нюру:
— Ладно бы меня, раз я виноватый… А про маму-то зачем?
— Пропоем ему, пропоем! — не выдержала Катя. — Пусть послушает!
Девочки встали полукругом, как на репетиции, Нюра сказала:
— Давай, Ольга, ты первую пой, а ты, Катя, — вторую.
Ольга откашлялась в ладошку и басовито пропела:
А потом, заглядывая парню в глаза, с выражением начала петь Катюша:
Николай стоял смущенный. Потом вдруг стукнул кулаком по силосорезке:
— Вредная баба! Совсем не так сказывала!
О чем-то задумавшись, накручивала челочку на палец Люся.
— А давайте не будем про Колю петь. Пусть Лизавета не радуется, — не очень уверенно предложила она.
Все посмотрели на Нюру, и Коля тоже.
— А ты понял нашу критику? — немного подумав, строго обратилась к парню Нюра.
Тот кивнул.
— Ну ладно, не будем…
Когда снова ушли в черемушник, Стружка отсчитала что-то на пальцах, покачала головой:
— Уже три частушки вылетело!
Глава двадцать седьмая
Лодка медленно плыла по спокойному озеру. Было солнечно и тихо.
— На берегу ни один кустик не шелохнется, — задумчиво говорила Катя, не вынимая руки из прохладной прозрачной воды.
— Подольше бы такая погода стояла. Хлеба бы засухо убрали и с картошкой в срок управились.
— А нам осталось два дня… — вздохнула Стружка.
— Да ладно тебе! — прикрикнула Ольга. — Умираем мы, что ли? Ведь все равно сюда приходить будем, перо собирать.
Алька и Люся работали веслами бесшумно, расслабленно. Решили сегодня вдоволь покататься на лодке: на обед — окрошка, для нее все приготовлено, незачем даже дежурной оставаться на берегу.