Как будто в первый раз смотрю на собственное тело. Рассматриваю круглое лицо с пухлыми детскими щеками и двойным подбородком, рассматриваю бюст в виде двух воздушных шариков, рассматриваю дряблую талию, рассматриваю мягкий отвисший живот, рассматриваю необъятный зад, рассматриваю массивные ляжки, рассматриваю руки-подушки и округлые локти, рассматриваю коленки с ямочками и толстые лодыжки.
Я стою перед зеркалом с таким чувством, как будто я вдруг оказалась в фантастическом кинофильме. Какой-то зловредный инопланетянин вселился в мое тело и раздул его до полной неузнаваемости.
Не могу поверить, что я такая жирная. Я всегда знала, что я немного пухленькая. Полненькая. Толстенькая. Но не жирная.
Я тихонько шепчу это слово. Сразу представляется лужа застывшего жира на сковородке. Я смотрю на себя и вижу слой сала под кожей. Я хватаюсь за себя руками, как будто пытаюсь оторвать от себя куски плоти.
Девочка в зеркале теперь кажется не только жирной, но еще и сумасшедшей. Я поскорее отворачиваюсь, снова натягиваю на себя одежду. Джинсы такие тесные, что молнию едва удается дотянуть до конца. Свитер непристойно натягивается на груди. Я расчесываю волосы, стараясь как-то прикрыть громадное лицо, напоминающее полную луну. Я постоянно оглядываюсь на зеркало, как будто проверяя, не изменилась ли я за прошедшие две секунды. И каждый раз выгляжу все хуже.
Мне никогда особенно не нравилась собственная внешность. Наверное, когда я была совсем маленькая, все было иначе. Помню, как мама расчесывала мои буйные кудряшки на два пучка, перевязывала их яркими ленточками, один день — красными, другой — зелеными. "Ты такая хорошенькая, Элли", — говорила она, и я действительно чувствовала, что я хорошенькая. Может быть, я даже и была хорошенькой в своих полотняных брючках, полосатых футболочках и ярких башмачках под цвет ленточек. Я была толстенькая, уютненькая, только и всего. Определенно, я была хорошенькая, с удачной прической, с большими темными глазами и ямочками на щеках.
А потом мама умерла. Все изменилось. И я тоже изменилась. Я все время чувствовала такую пустоту, из-за этого я постоянно ела и не могла остановиться: пончики и сдобные булочки, шоколадки и карамельки. Чем кислее было у меня настроение, тем больше мне было необходимо набивать себя сладостями. И вот я страшно растолстела, а потом папа обратил внимание, что я все время щурюсь, когда читаю, и мне пришлось носить очки, и Анна, моя мачеха, стала наряжать меня в традиционные наряды для девочек, в которых я выглядела точно поросенок в праздничном платьице.
Я все это знала, но каким-то образом внутри я оставалась прежней. Я все еще держалась, как хорошенькая. Девочкам в школе я по-прежнему нравилась. Они считали меня смешной, веселой. Они хотели со мной дружить. Даже в Андерсеновской средней школе я нашла свое место. Я не была самой популярной девочкой в классе, не была самой умной, не была самой стильной и модной. Я ни в чем не была лучшей, если не считать рисования. Но все-таки я была нормальной девчонкой. Я не была зубрилой, не была дешевкой, не была младенцем, не была прыщавой, не была жирной. Не была по-настоящему жирной, как бедная Элисон Смит из нашего класса — девяносто килограммов, не меньше, ковыляет по коридору медленно, словно бредет по шею в воде, глаза едва поблескивают, утонув в подушках щек.
Чуть слышно ахнув, я снова всматриваюсь в свое отражение. Я знаю, это безумие, но не могу прогнать от себя внезапную мысль: а вдруг я действительно такая же толстая, как Элисон? Или еще толще?
Если я не одумаюсь, стану такой, как Элисон. Все, сажусь на диету. Сажусь на диету сию же минуту!
Сейчас время ланча. Магда и Надин, наверное, сидят в кафе, едят трехслойный сандвич с курицей, картофельные чипсы и маленькие маринованные огурчики, пьют из громадных стаканов пенистый клубничный коктейль.
У меня начинает урчать в животе.
— Заткнись, — говорю я, больно тыча кулаком в свой собственный живот. — Ты сегодня не получишь никакой еды, слышишь, ты, мерзкое толстое пузо?
Он слышит, но не понимает. Он бурчит, булькает, жалуется и ноет. Я стараюсь не обращать на него внимания. Достаю альбом и рисую саму себя в образе слона, потом прикрепляю рисунок над кроватью.
Затем я рисую себя такой, какой мне хочется быть. По правде говоря, мне очень хочется быть ростом метр семьдесят, с длинными прямыми светлыми волосами и большими голубыми глазами, но это уж никак невозможно. Нет, я рисую себя такой, какой я могу стать, если буду строго придерживаться диеты. Пусть низенькой. Пусть с мелкими кудряшками. Пусть в очках. Но стройной.
Интересно, сколько понадобится времени, чтобы мне сбросить хотя бы десяток килограммов? Однажды я уже садилась на диету. Это была идея Магды. Мы поставили цель: сбрасывать по килограмму в неделю. Но это слишком медленно. Я не могу больше жить такой жирной. Я хочу измениться немедленно. Если бы можно было расстегнуть молнию от подбородка до паха и вылезти из своего старого тела ослепительно стройной!
Интересно, согласится ли Магда снова сесть вместе со мной на диету? В прошлый раз от нее было мало толку, она продержалась всего пару дней. Вот и я тоже бросила. Но Магде-то и не нужно особенно худеть. Килограмм-полтора, и у нее все будет идеально. А уж Надин…
Я вспоминаю, как она стояла перед фотоаппаратом, изысканно-худая безо всяких усилий. Даже не знаю, как я к этому отношусь. Я рада за нее, потому что Надин моя самая давняя подруга. И завидую, потому что я мечтаю быть такой же тоненькой. И злюсь, потому что это несправедливо. Надин часто ест даже больше меня. Я видела, она может слопать подряд два батончика «Марс». Правда, она часто пропускает обед или ужин, но это она не специально, просто забывает, потому что иногда ей не хочется есть.
Не то что мне. Я сейчас просто умираю с голоду. Я слышу, как папа с Моголем возвращаются из бассейна. В кухне раздаются голоса. А потом запах еды. Он вползает под дверь, вьется около кровати, щекочет ноздри. О боже, папа жарит бекон, они едят сандвичи с беконом. Я обожаю сандвичи с беконом. Папа не так уж замечательно готовит, но он делает необыкновенно вкусные сандвичи с беконом, чуть обжаривает ломтики хлеба, смазывает их золотистым маслом, а бекон поджаривает так, чтобы не оставалось скользких кусочков жира…
— Эй, можно мне сандвич с беконом? — выкрикивают мои губы прежде, чем я успеваю остановить их.
Я сбегаю по лестнице сломя голову. Папа удивленно смотрит на меня.
— Я думал, ты пошла с Магдой и Надин.
Мне не приходится выдумывать убедительного объяснения, потому что Моголь начинает болтать без умолку.
— Элли, я нырял, по правде нырял, ну, в первый раз я вроде как упал, я не нарочно, но папа сказал, давай, Моголь, это ты не упал, это ты нырнул, и тогда я нырнул еще, и много раз нырял, представляешь, я умею нырять…
— Подумаешь, большое дело, — говорю я, вдыхая аромат бекона.
Я никак не могу дождаться. Мне хочется схватить бекон прямо со сковородки.
— А вот ты не умеешь нырять, Элли, не то что я. Я умею нырять! Я хорошо ныряю, правда, папа?
— Ну, конечно, Моголь, лучше всех. Хотя Элли тоже умеет нырять.
— Неправда, она не умеет! — возражает негодующий Моголь.
— Умею, умею, умею! — по-детски дразню его я.
— Не умеешь, потому что ты никогда не ходишь в бассейн, — говорит Моголь с неумолимой логикой шестилетнего ребенка.
— Раньше она здорово плавала, — говорит папа, к моему удивлению. — Помнишь, Элли, мы ходили с тобой бассейн? Слушай, почему бы тебе не пойти как-нибудь с нами?
— Да, тогда я тебе покажу, как я умею нырять. Спорим, ты, Элли, не умеешь нырять, ну, не так хорошо, как я. Пап, мне первый сандвич с беконом! Пап! Мне первый сандвич!