И он уходит. Идет по дороге, заворачивает за угол. Все. Скрылся из виду. Надин заливается слезами.
— Ох, Надин! Не плачь! Ну не плачь! Он не вернется! — утешаю я.
— Не сердись, что мы пришли. Мы ужасно за тебя волновались. Как только появится Эллис, мы исчезнем.
— Это и был Эллис, — рыдает Надин.
— Что? Дряхлый старик?! Эллису девятнадцать!
— Он сказал, что скостил себе несколько лет.
— Ничего себе несколько!
— Он был уверен, что я пойду с ним. Сказал, что показ «Ксанаду» отменили, но это не страшно, потому что я похожа на Ксанаду и мы можем устроить свое шоу…
— Ой, какая гадость!
— Знаю! Он отвратительный! Да к тому же еще с ним страшно!
— Ну ничего. Больше ты не будешь с ним переписываться. Мы здесь. С тобой. Мы тебя в обиду не дадим.
— Какая я идиотка! — рыдает Надин. — Я сходила с ума по Эллису. А теперь мне кажется, что этот старик его украл. О боже, Элли! Ты была права. И ты даже не говоришь: "Я же тебя предупреждала…"
— Еще скажу! — улыбаюсь я, обнимая ее.
— Ты лучшая подруга в мире! — восклицает Надин и прижимает меня к себе. — И ты тоже, Магз!
Она с тревогой на нас смотрит:
— А вы помирились?
Магда глядит на меня.
— Конечно, — отвечаю я. — Мы лучшие подруги на свете!
Глава семнадцатая
ДЕВЧОНКИ ПЛАЧУТ, КОГДА ВСЕ ХОРОШО КОНЧАЕТСЯ
Не могу забыть бородатого старика. Он все время превращается в кого-то другого. В кого-то до боли знакомого. У него папина борода, его глаза, волосы, лицо. Словно мой папа с вожделением смотрит на Надин.
— Ты что-то притихла, — говорит Магда, когда мы едем в поезде. — Снова друзья, да?
— Да!
— И ты помиришься с Расселом? — спрашивает Надин.
— Не уверена, — отвечаю я. — И не из-за вечеринки. По многим причинам. Не хочу пока думать о мужчинах.
— И я тоже, — вздрагивает Надин.
— Меня не считайте! — говорит Магда. — Послушайте, еще очень рано. Пойдемте ко мне домой. Посмотрим видео. У меня даже есть пилотный выпуск «Ксанаду», Надин! Съедим мамин сырный торт. Устроим маленький праздник. А потом мой папа отвезет вас домой. А?
— Отлично! — отвечает Надин.
Они смотрят на меня.
— Я бы с удовольствием, но…
— Ох, Элли, ты все еще дуешься. Так я и знала! — ноет Магда.
— Нет, глупая! — И я легонько толкаю ее локтем. — Просто мне нужно еще кое-что сделать до того, как я приду домой.
— Что может быть важнее, чем от души похохотать с лучшими подругами? — возмущается Магда.
Потом Надин вздыхает, тоже слегка толкает ее локтем и произносит слово одними губами. Магда говорит: "Уууу!" — и они обе мне улыбаются.
— Правильно! — говорит Магда. — Конечно, Элли, приходи завтра, или в другой день, или когда захочешь.
Они думают, что я пойду к Расселу, чтобы помириться. Не знаю, хочу я его видеть или нет, но на сегодня у меня другие планы.
Иду в художественное училище.
Я устала от папы. Хочу поговорить с ним начистоту. Он поздно приходит домой с глупыми извинениями, что задерживается на работе. Кто ему поверит?! Он куда-то ходит с одной из своих студенток, я уверена! С кем-то в два раза его моложе. Смотрит на нее с вожделением, как противный Эллис, а она выглядит не намного старше Надин.
Пойду к нему в кабинет, не застану его на месте, а потом, когда папа вернется домой, потребую объяснений.
На станции прощаюсь с Магдой и Надин и бегу в училище. Страшно одной идти по улицам. Кажется, что из темноты за мной кто-то следит. Смотрю на него, сжимая кулаки, — пусть только попробует ко мне пристать! Сразу получит! Знаю, я немножко сошла с ума — вижу обыкновенных мужчин, которые возвращаются с работы домой, идут из паба или просто прогуливаются. Я всех подозреваю, особенно папу.
Быстро иду к училищу. Смотрю на высокое темное здание. Я знаю, где папин кабинет, — на самом верхнем этаже. Свет не горит. Что я говорила! Работает допоздна! Все училище погружено в темноту, кроме первого этажа, где расположены студии. Заглядываю в окно, и у меня перехватывает дыхание. Вижу папу! Он стоит у окна, я могу различить его профиль. Его голова то наклоняется вперед, то откидывается назад. Словно он на кого-то смотрит. О боже!
Он в студии с одной из студенток! Как он смеет?! А бедная Анна дома волнуется! Вбегаю через калитку во двор, захожу в здание. Главный вход заперт, но дверь сбоку приоткрыта. Вхожу, иду по коридору… Мои сапоги зловеще скрипят в пустом здании. Пытаюсь идти на цыпочках. Осторожно ступаю, будто грабитель.
Крадусь по лестнице, одолела первый марш… Сердце выскакивает из груди. Сама не знаю, зачем мне это нужно. Очень боюсь того, что сейчас увижу. Может, не стоит вмешиваться не в свое дело? Нет, нужно разобраться и поговорить с папой. И пускай мне стыдно и страшно. Я должна знать. Если мой папа не лучше какого-нибудь престарелого придурка, нужно это признать, и тогда я заставлю его взглянуть на свои поступки моими глазами.
Распахиваю дверь. Папа открывает рот от удивления. Он один! Стоит перед холстом с кистью. Перед ним висит зеркало. Папа работает над автопортретом. Я заставила его вздрогнуть, и он на портрете испачкал нос той краской, которой хотел писать бороду.
— Бог мой, Элли! Ты только посмотри, что из-за тебя произошло! Ты меня до смерти перепугала! Скажи на милость, что ты здесь делаешь?
Стою и молчу.
— Ты за мной следишь? — спрашивает папа.
— Нет, ну…
— Элли, сколько раз тебе можно повторять, что у меня нет никакого тайного романа! Хотя в моем возрасте это бы не помешало. Все студентки относятся ко мне как к продукту, у которого истек срок годности. Наверное, так оно и есть.
— Нет, папа, нет! — виновато говорю я. — Прости, что так сильно тебя напугала. Ты сможешь стереть с носа темную краску?
— Не знаю, может, наоборот, так будет лучше — я с новым мохнатым носом…
Подхожу и становлюсь рядом с папой, чтобы хорошенько разглядеть портрет. Конечно, он удачный. Папа всегда хорошо рисовал, хотя уже целую вечность не делал ничего серьезного. Он изобразил себя со скрупулезной точностью — каждую морщинку, каждый седой волосок… Не пощадил обвислый живот, сгорбленную спину, старые ботинки…
На автопортрете он стоит у мольберта. Внимательно вглядывается в полотно, на котором портрет совсем другого папы. В стильном черном наряде он выглядит гораздо моложе — борода и волосы модно подстрижены, живота нет… Папа изобразил себя на выставке в окружении поклонников. Среди гостей стоят Анна, Моголь и я. Стайка хорошеньких длинноногих девушек поднимает в его честь бокалы с шампанским, пожилые мужчины выписывают чеки и платят целое состояние за каждую картину.
— Ах, папа, — тихо говорю я.
— Грустно, да? — спрашивает папа.
Замечательная картина. И грустная. Папа слишком хорошо понимает, что ему не удалось добиться того, о чем он мечтал.
— Нельзя сказать, что замечательная, Эл, но эта картина — лучшее, на что я способен. Я работал над ней вечер за вечером и очень старался. Наверное, напрасно. Хочу быть им.
Папа показывает на себя молодого.
— Я на нем зациклился, старый завистливый идиот.
— Ах, папа, прости меня! Я не должна была тебя подозревать. Я не хотела. Ты мне в жизни нравишься гораздо больше!
— Я рад, Элли, если даже ты просто хочешь утешить своего старого папу.
— Анна тебя тоже любит таким, какой ты есть.
— Я в этом не уверен. Кажется, она живет в другом мире. Наверное, я ей ужасно надоел. Может быть, она еще встретит модного удачливого дизайнера…
— Может, и встретит, только он ей не нужен, папа. Ей нужен ты — я-то знаю! Она ужасно из-за тебя переживает. Почему ты нам не сказал, что просто работаешь над картиной?
— Хотел себе доказать, что еще могу написать что-то стоящее. Не хотел никому говорить, если не получится. Мне это самому было нужно.