Папаша Рамли знал людей; но знал он и проклятую расу лядей, что не одно и то же. Он, кстати, уже опять продавал «Мэм Спинктон», в этих катскильских городках, и снова сам верил в нее… или, по крайней мере, ожидал, что она сотворит чудесные исцеления, которые ей иногда удавались. Возможно, он догадался, вытащив догадку из туманных давних закоулков своей собственной жизни, как я мечтал иногда о том, чтобы Сэм Лумис был все еще жив. Он мог догадаться и о том, что в этих мечтах, неспособный поприветствовать своего отца в действительности, я чаще был несчастным и озадаченным, а не довольным. Пару раз У меня ничего не получилось с Минной, и я ей надоел. Сомневаюсь, чтобы папаша догадался и об этом: какие бы тревоги ему ни приходилось переживать за полвека бродячей жизни, я не могу представить себе, чтобы у него возникла подобная проблема… — Я собираюсь, — сказал папаша, — пересечь Гудзоново море у Кингстона, а потом зазимовать где-нибудь в Бершере. Почему бы тебе не остаться с нами на зиму? Тогда, если весной ты все еще захочешь оказаться в Нуине, я возьму тебя с нами до Ломеды, и тебе придется только пересечь Коникут.
— Ладно.
— Тьфу ты черт, мы будем скучать по тебе.
Наверное, тогда я сказал какие-нибудь правильные слова. Мне было восемнадцать, и я начал понимать, что это такое и зачем их говорят.
Папаша также не мог догадаться, как часто я желал увидеть свою мать: сиротское детство было еще одной вещью, которую ему не доводилось переживать. Его собственная мать жила в его памяти. Она держала мастерскую по пошиву одежды. Именно ее смерть, когда папаше было пятнадцать, заставила его пуститься бродяжничать. Он не одобрил бы это мое желание, ибо был разумным человеком. Желание невозможного в будущем — неплохое упражнение, особенно для детей; желание того же в прошлом — несомненно, пустейшее и печальнейшее из занятий.
Единственным, что я хорошо помню о той зиме в Бершере, последней моей зиме с Бродягами, была муштра, которую мамочка Лора устроила мне по поводу хороших манер. Я столкнусь с ними в Нуине, сказала она, и я должен делать это сознательно, встречаясь с людьми, которые знают, как себя вести. Манеры важны, сказала она, и если я так не думаю, то я последний осел. При этом у меня хватило нахальства спросить, почему.
— А ты хотел бы ехать в фургоне с несмазанными колесами? — сказала она. — Но и это еще не все. Если у тебя просто честное сердце, внешнее впечатление может сделать тебя чем-то большим. Будь обходителен с кем угодно и по какой угодно причине, и тебе начнет нравиться этот бедняга, а это еще никому не вредило.
В Ломеде они устроили для меня вечеринку в лучшем духе Бродяг, остановив всю работу на пристани и напоив капитана парома до такой степени, что он был не в состоянии возражать. Я помню, как Минна говорила ему, что запомнит его на всю жизнь, ибо моряки приходят и уходят, но с тех самых пор, когда она достаточно повзрослела, чтобы заводить марлинь, она мечтала о том, чтобы увидеть живого морского капитана с яйцами. Я тоже был прилично надравшись, когда они запихали меня на паром, все разом крича, плача и давая советы. Я перестал петь, когда отдали концы, и понял, что действительно покидаю друзей, но не протрезвел даже тогда, когда капитан причалил паром к пристани, находящейся уже в Нуине. Он сделал это так, что сорвал обшивку с причала, и начал бранить всех на свете за то, что построили такой убогий причал, который даже не может стоять под натиском мужчины с яйцами… Это было забавно.
К моему удивлению, даже воздух в Нуине оказался другим, чем в остальных странах. За исключением Пенна, это старейшая цивилизация нашего времени, по крайней мере, на этом континенте… нет, так тоже нельзя говорить, ибо что я знаю об известной Мисипанской империи далеко на юге, и кто может отрицать возможность существования огромного государства — а то и множества таковых — в отдаленной западной области, которая, я знаю, существует на континенте? Пожалейте меня, друзья, если только я утрачу убежденность в собственном невежестве…
В Пенне, кажется, в последние два-три столетия не слишком заботятся о записи фактов своего прошлого — возможно, виной тому излишнее добродушие. Нуин же просто загружен историей, ошеломлен ею, сверкает ею; но в то же время и находится в ее тени. Дион, все еще упрямо занятый сегодня записыванием того, что может вспомнить из случившегося, так и не вышел из этой тени… Впрочем, как он может это сделать и, если уж на то пошло, почему должен? До того, как мы отплыли, это был его мир.